Кроме устава, отношения внутри коллектива регулировались ещё и обычаями. Так, желающие устроить попытку к побегу должны были делать это вне коллектива и перейти из камер коллектива в другие камеры; не разрешалось вступать в пререкания с администрацией без согласия старостата или без согласия камеры и т. д.

Внешне политические отношения также в значительной степени определялись уставом. Так, занятие разных тюремных должностей допускалось (п. 4), но оговаривалось, что занимаемые должности «не должны противоречить нам как революционерам и как политикам», поэтому занятие должностей ограничивалось только библиотекой. Пункт шестой устава подробно перечислял, на какие должности не должны становиться политические. Не допускалось сотрудничество с лицами себя опорочившими: с подаванцами и т. д. Отношения с уголовными также определялись уставом, где говорилось, что «наша организация во всех своих решениях и выступлениях должна рассчитывать только на себя, исходить только из своих взглядов, представлять только себя. Такая линия должна проводиться в тех случаях, когда приходится выступать и по общетюремным вопросам». Это означало, что ты не связываешь себя с уголовными никакими тюремными обязательствами даже в том случае, если мы выступаем с ними вместе.

Самым щекотливым вопросом во внешне-политических отношениях, вызывавшим глубокие трения в коллективе, была дача членами коллектива честного слова администрации. Администрация под честное слово выпускала членов коллектива в вольную команду, а также на внетюремные работы. Вообще честное слово давалось во всех тех случаях, когда необходимо было получить льготу, которая предоставляла возможность побега. Это обстоятельство также регулировалось уставом, где указывалось, что «дача честного слова администрации вообще допустима, но производится в том случае, когда принимаемое товарищем обязательство не противоречит основной задаче общежития…». Против этого пункта и против дачи честного слова вообще резко выступала четырнадцатая камера и даже поставила вопрос о выходе из коллектива и добилась перед руководством создания комиссии по пересмотру устава, однако большинство высказалось за сохранение пункта устава о честном слове.

На почве всех этих рискованных уставных положений устанавливались не только официальные, но и личные отношения руководства с администрацией, принимавшие иногда вид сотрудничества. Это обстоятельство также служило предметом борьбы внутри коллектива. Меньшинство требовало чётких революционных отношений с администрацией, которые бы воспитывали революционную непримиримость в массе коллектива, а не усыпляли её. Однако большинство держалось за полученные привилегии, не желая расстаться с ними.

Политика коллектива в значительной мере определялась его партийным составом. Из трёхсот членов коллектива подавляющим большинством там обладали эсеры и меньшевики, за ними шли пепеэсовцы, бундовцы и значительное количество беспартийной военной политической массы, которая ни в какие принципиальные споры не ввязывалась, но всегда дружно голосовали за сохранение имеющихся привилегий. Были в составе коллектива небольшие группы рабочих-анархистов, главным образом украинцы; основная же масса анархистов находилась вне коллектива. И, наконец, была маленькая организованная группа большевиков из пяти человек. Иногда группе большевиков удавалось организовать общественное мнение значительной части коллектива по тому или иному принципиальному вопросу, однако подавляющее большинство коллектива всегда было на стороне руководства.

Отдельно от коллектива стояла группа анархистов под руководством синдикалиста Сандамирского. Эта группа, не приемля компромиссной политики коллектива в отношении администрации, решила сохранить свою революционную чистоту и выделилась в отдельную камеру вне коллектива. Выбрасывая знамя революционной непримиримости, анархисты тащились в хвосте у коллектива; даже в такие моменты, когда коллектив выступал с каким-либо протестом против действий администрации, анархисты сидели смирно, демонстрируя таким образом на практике свою псевдонепримиримость. За всё время существования анархистской группы в Александровском централе у них не было ни одного столкновения с администрацией. Эта шутливая пустозвонная группа считала ниже своего «революционного» достоинства быть в рядах коллектива, не хранившего «революционной» чистоты. Всё же анархисты не отказывались от привилегий, которыми пользовался коллектив, и как раз в тех же рамках.

Неудавшийся побег. Ещё год кандальных

Мысли о побеге я не оставил, и решил использовать всё возможное, чтобы попытаться убежать. Мне казалось, что условия для побега на каторге более благоприятны, чем в иркутской тюрьме, особенно если удастся попасть в общий корпус. Пролом стены из камеры общего корпуса не представлял больших затруднений, а первая же бурная ночь давала значительные шансы выбраться через стену на волю.

Ознакомившись с условиями жизни в коллективных камерах, где могли возникнуть препятствия осуществлению моего плана побега, я решил отложить свой переход в коллективную камеру, а устроиться в одной из солдатских камер.

Я вызвал коллективного старосту и сообщил ему о своём намерении временно поселиться в солдатской камере.

— Вы имеете какие-либо принципиальные соображения в отношении коллектива?

— Нет. Я просто хочу на некоторое время быть свободным от обязательств, которые несколько могут стеснить меня в коллективе и помешать моим некоторым намерениям.

— Хорошо. Тогда я вам советую перейти в одиннадцатую камеру. Там солдатская молодёжь и ребята хорошие. Если начальник не согласится вас перевести, скажите мне, я с ним поговорю.

На этом порешили.

Я вызвался к начальнику и заявил ему о моём желании перейти в общий корпус.

— Вы к политическим'?

— Нет, я хочу в солдатскую камеру.

— К солдатам? Вы разве солдат? Дайте мне дело Никифорова.

Писарь принёс моё дело. Начальник его развернул и стал внимательно просматривать. Перелистывая листы, он качал головой…

— Ну, ну, у вас тут такое, что вам придётся пока остаться в одиночке…

— Я настаиваю, чтобы вы меня перевели…

— Настаиваю… тоже… Уведите его.

Дело осложнилось. Мой «послужной список» был в таком состоянии, что вступать в пререкания с начальником не было никакого смысла. Я сообщил старосте о результатах моих переговоров с начальником.

Дня через три староста мне сообщил, что начальник соглашается и мне нужно ещё раз вызваться к нему. Я вызвался. Но меня принял уже не начальник, а его помощник Сосновский. Перед ним лежало моё дело.

— Ну, что Никифоров?

— Да я вот насчёт перевода меня в общую камеру.

— В общую камеру? Дело-то уж больно у вас засорено… и шалости насчёт побегов… Если вы дадите обещание не повторять того, что у вас было в иркутской тюрьме, тогда, пожалуй, можно будет перевести…

— Как же я могу вам это обещать? Если вы здесь со мной будете поступать так же, как в иркутской тюрьме, я принуждён буду бороться; если же здесь меня не будут трогать, то и мне незачем скандалить.

— Ну что же, я доложу начальнику, если он решит, — переведу.

Снежков был уже накануне ухода со своего поста и не был заинтересован держать меня под нажимом и дал старосте согласие на мой перевод.

Разговоры же помощника со мной носили лишь характер предупреждения.