Эти мечты были растоптаны утром 24 августа, когда Москва известила о заключении пакта Молотова – Риббентропа (им завершились тайные переговоры, проводившиеся параллельно официальным переговорам с англо-французской делегацией). И в Лондоне, и в Париже никто не предусмотрел такого поворота[143]. Теперь уже даже до самых тупых дошло, что война неизбежна. Обеспечив тылы, Гитлер через четыре дня направил полякам ультиматум, по всем пунктам схожий с теми, что получили в свое время Австрия и Чехословакия: он требовал передать Германии Данциг и прислать в Берлин полномочного представителя Польши для ведения переговоров. Всем было понятно, что последует за этим требованием, но даже в тот судьбоносный момент паладины умиротворения продолжали свою безумную политику. Через шведского бизнесмена Биргера Далеруса лорд Галифакс уведомил Гитлера, что Великобритания может оказать давление на Польшу, и тут же дал указание послу Кеннарду в Варшаву довести до сведения польского министра иностранных дел Бека, что британское правительство ожидает от него начала прямых переговоров с Германией. Трудно было пасть ниже: британское Министерство иностранных дел смиренно передает союзникам диктаторские требования Гитлера и рекомендует их принять. Но и эта последняя низость не смогла спасти мир: Гитлер хотел войны, и он ее получил; в 5 часов 30 минут утра 1 сентября 1939 г. немецкие войска вторглись в Польшу.

Через три часа о нападении стало известно в Лондоне, и вот что интересно: польский посол Эдвард Бернард Рачинский первым сообщил новость не Галифаксу и не Чемберлену, а простому депутату Уинстону Черчиллю! Быть может, он посчитал, что это единственный политик в Великобритании, от которого можно было ожидать хоть какой-то помощи… Через два часа Черчилль позвонил в Военное министерство, чтобы получить свежие донесения, а там еще не знали о немецком вторжении! Но когда правительство было, наконец, поставлено в известность о случившемся, его решения подтвердили опасения польского посланника. Само собой, и всеобщую мобилизацию объявили, и в Берлин отправили «энергичный» протест, предупредив, что, «если только немецкое правительство не выведет немедленно свои войска с польской территории», британское правительство «без колебаний выполнит свои обязательства перед Польшей». Никаких жестких сроков не прозвучало, а послу Хендерсону поручили уведомить немецкое правительство, что это предупреждение «не должно рассматриваться как ультиматум». Объявлять войну никто не собирался! Чемберлен явно рассчитывал продолжить лавирование и сделал все, чтобы его выжидательная политика была принята парламентом без особых затруднений. К последним относился и Черчилль. Чемберлен сообщил ему, что считает войну неизбежной и подумывает о создании «малого Военного кабинета, сформированного из министров без портфелей», в котором он хотел бы видеть Уинстона. Только совершенный невежда в вопросах национальной безопасности мог придумать Военный кабинет без участия в нем военного министра и министров авиации и флота; но только ловкий политик мог найти столь действенное средство, чтобы обуздать главного противника правительства в тот самый момент, когда он стал особенно опасен. Черчилль никогда не был силен в политических интригах; он сразу же принял предложение и с этого момента считал себя связанным обязательством солидарности по отношению к правительству, в которое он уже почти что вошел.

Таким образом Чемберлен расчистил себе путь; этим же вечером, выступая в парламенте, он ограничился заявлением, что его правительство отправило в Берлин предупреждение и что будет издана Белая книга, которая оправдает в глазах всего мира его дипломатические усилия по мирному урегулированию германо-польского конфликта. Об исполнении обязательств по оказанию помощи полякам, уже пятнадцать часов подвергавшихся разрушительным атакам, он не сказал ни слова, и от депутатов не последовало ни одного возражения. Что касается Франции, то там еще более Чемберлена были рады даже самому ничтожному шансу завязать переговоры с целью увернуться от катаклизма, постигнувшего Польшу. Таким спасительным шансом виделась предложенная Муссолини четырехсторонняя конференция по «пересмотру положений Версальского договора», позволившая бы сохранить мир и удовлетворить притязания Гитлера, соблюдя видимость приличий, – второй Мюнхен, идея которого в целом устраивала Чемберлена (ему первый Мюнхен принес большой успех). Вот почему за 1 сентября и следующий день правительство Его Величества не предприняло новых инициатив. Между тем Гитлер ничего не ответил на британскую ноту, а оборона поляков трещала по всем швам. На заседании кабинета днем 2 сентября министры, чутко прислушивавшиеся к общественному мнению, в один голос потребовали считать «предупреждение» ультиматумом и дать срок до полуночи. Премьер-министр подчинился и обещал сообщить палате общин о данном решении в тот же вечер.

Ничего этого сделано не будет: выступая перед парламентариями, ожидавшими объявления войны, Чемберлен ограничился рассказом об умеренном настроении во французском МИДе, о предложениях Муссолини и возможности новых переговоров, «если немецкое правительство согласится вывести свои войска из Польши». Позже депутат Эдуард Спирс отметит, что от услышанного их удивление «перерастало в крайнее изумление, а изумление – в раздражение». Черчилль несколько погрешил против истины, сдержанно заметив, что «уклонистские заявления премьер-министра были плохо встречены палатой»; на самом деле к концу речи Чемберлена враждебность парламента была почти осязаемой: те, кто не брызгал ядом, просто не могли вымолвить слова от душившей ярости. Леопольд Эмери вспоминал: «…депутаты остолбенели. Вот уже целых два дня несчастных поляков бомбили, а премьер-министр снова искал способ упросить Гитлера снизойти до ответа, не согласится ли он выпустить из когтей свою жертву». Как и большинство депутатов, Эмери задавался вопросом, не была ли «ахинея Чемберлена» «прелюдией к новому Мюнхену». От имени оппозиции Артур Гринвуд выступил с речью протеста, довольно слабой, но встреченной взрывами аплодисментов на скамьях консерваторов; было очевидно, что премьер-министр терял контроль над парламентом и даже своей партией.

Чемберлен вышел с заседания потрясенным и признался Галифаксу, что его речь «прошла крайне скверно». Но это было еще не все: вечером того же дня члены его кабинета, разгневанные попыткой замолчать их единодушное решение об ультиматуме Германии, сплотились вокруг сэра Джона Саймона и около девяти часов направили Чемберлену грозное требование немедленно послать ультиматум в Берлин. Премьер осознал, что с умиротворением покончено. Часом позже он позвонил председателю французского Совета министров Даладье и объявил о своем намерении отправить ультиматум завтра в девять утра со сроком истечения в одиннадцать часов, поскольку, как он объяснил, прошло «шумное заседание в палате общин» и его «коллеги из кабинета также взбудоражены». Когда Даладье сообщил, что его правительство намеревается отправить ультиматум со сроком в сорок восемь часов, Чемберлен ответил, что он сам не может себе такого позволить, ибо «ситуация здесь выйдет из-под контроля». Всего за несколько часов его любовь к миру и страх перед войной были сметены более сильным опасением – оказаться отстраненным от власти собственными министрами и парламентским большинством, так что ультиматум будет передан 3 сентября в девять часов утра и истечет в одиннадцать. С этого момента начинается необратимый отсчет. В 11:15 Чемберлен объявил палате общин, что Великобритания находится с Германией в состоянии войны. Через шесть часов ее примеру последовала Франция.