Теория Ларсона помогла выявить сходные черты одной его жизни – жизни в уютном кабинете университетского кампуса и другой, в которой ему приходилось, рискуя жизнью, висеть над пропастью. У Ларсона нашлись единомышленники. Свою теорию он разработал совместно с четырьмя другими учеными[139], чьи взгляды были близки его собственным. Они страстно обсуждали теорию, расширяли ее, затем останавливались, вспомнив о скромности, после чего снова принимались ее расширять. Итогом дискуссий явилась написанная совместно книга об экологии скал, единственная книга на эту тему в истории биологии[140], где авторы изложили свою теорию в довольно сыром виде. Этого им показалось недостаточно, и они написали большую книгу, где развернуто, в подробностях снова изложили свою идею – «урбанистическая скальная революция» (The Urban Cliff Revolution). В первой, самой спорной, главе авторы утверждают, что построенные нами города напоминают скалы с пещерами и балконами. Мы строим этот искусственный скальный городской ландшафт вопреки всем неудобствам, потому что в течение долгого раннего периода эволюции человека именно пещеры и отвесные скалы служили нам убежищем от стихий и хищников. Мы строим города из бетона и устремляем свои дома ввысь, потому что в таком виде они напоминают нам о скалах и пещерах. Однако это была не единственная радикальная идея книги.

Помимо главной идеи о нашей любви к пещерам, авторы предложили также и объяснение происхождения видов (от одуванчиков до голубей), живущих с нами в городах. Авторы заметили, что виды, проникшие без спроса в наши города, – это те же самые виды, которые когда-то жили с нами в пещерах и на скалах. Во всех городах мира мы создали огромные сети пещер и скал, куда переселились животные, привыкшие по ходу своей эволюции жить в таких условиях. Здесь, в городах, они нашли для себя удобную и пригодную для жизни экологическую нишу.

Скалы занимают ничтожную долю земной поверхности – один акр из десяти тысяч. Парковки сегодня занимают большую площадь, чем отвесные скалы с глубокими пещерами. Если бы скальный ландшафт влиял на местную флору и фауну случайным образом, то лишь один из тысячи видов, обитающих ныне в городах, происходил бы из пещер или скал. Однако Ларсон выяснил, что приблизительно половина растительных видов, характерных для его родного города, первоначально росла на скалах. С животными была похожая ситуация. Список видов, чьей родиной были скалы, – это своеобразный справочник «Кто есть кто» о видах, обитающих за нашими окнами. Одуванчики, амбарные крысы, рыжие тараканы, клопы, подорожник, сапсаны, сизые голуби, скворцы, ласточки, воробьи, сипухи, земляные черви (и искусственно занесенные светлячки, которые питаются исключительно городскими земляными червями) и многие другие виды возникли и развились на скалах и в пещерах[141]. Такие вышедшие из пещер виды, как сверчок и чешуйница, в наши дни чаще встречаются в домах, чем в пещерах. Эти виды не только пользуются нашим особым расположением, они продолжают как ни в чем не бывало вести тот же образ жизни, что и в пещерах. Сизые голуби продолжают гнездиться в трещинах и расщелинах. Их древний враг сапсан бросается на них с отвесных скал (пусть даже теперь эти скалы сделаны из тонированного стекла). Сапсаны до сих пор нападают стремительно и вертикально, так как у них никогда не было пространства для маневра, считают Ларсон и его коллеги.

Эта вторая идея Ларсона может показаться весьма скромной, но на самом деле это не так. Идея о происхождении урбанистических форм жизни может подсказать, как мы можем управлять жизнью в городах. Мы склонны рассматривать эту жизнь так, как будто живем в испорченном лесу. Мы говорим о городских лесопарках так часто, что садово-парковая архитектура стала отдельной отраслью городского хозяйства. Истина же, вероятно, как и полагает Ларсон, заключается в том, что город – это не только лес, это еще и скалы с пещерами. Если Ларсон и его друзья и коллеги правы, то наш выбор видов, живущих бок о бок с нами, явился случайным следствием того, что мы в своих городах воспроизвели скальный ландшафт. До сих пор та дикая жизнь, которую мы создали в наших городах – не ради пропитания, а совершенно случайно, поддерживается организацией нашей жизни и структурой городов. Если это так, то из работы Ларсона следует, что мы должны переосмыслить наше отношение к живущим вокруг нас биологическим видам, и частично мы можем сделать это, изменив инфраструктуру среды нашего собственного обитания. Нам надо не просто заботиться о растениях и животных, устоявших в ходе эволюции, или об испорченных лесах и лугах, которые отступают все дальше и дальше от наших городов, – нам надо создать что-то более дикое и интересное.

Здесь я рискну предложить свое видение решения. Признаюсь, меня захватили революционные идеи, высказанные Депомье и Ларсоном, касающиеся тех возможностей, которые могут стать реальными. Может быть, нам сначала стоит вырастить в городах как можно больше полезных или потенциально полезных биологических видов, для которых в идеале данный регион является родным. Это должны быть виды, родиной которых являются скалы или вершины крон тропического леса (ибо выяснилось, что высохшие верхушки деревьев очень напоминают по своим характеристикам скалы). Представьте себе в каждом городе вертикальные зеленые стены диких редких растений, между которыми летают колибри, бабочки и пчелы. Представьте себе очаги живой природы на разделительных полосах улиц. Представьте большие зеленые острова жизни, перемежающиеся вертикальными фермами. Некоторые виды уже сделали этот прорыв, став провозвестниками будущего. Например, в Гонконге эпифиты, которые раньше росли исключительно на деревьях, теперь растут также и на домах деловой части города – пусть и не в большом разнообразии, зато многочисленно. В Мехико на зданиях и стволах деревьев начали расти несколько десятков видов лишайников. Мы можем добавить новые виды растений и те виды, которые от них зависят. Мы можем сажать фруктовые деревья на разделительных полосах и разводить ягоды на балконах. Идя по городу, мы могли бы лакомиться плодами, как мы делали много тысячелетий назад. Мы могли бы вспомнить, что значит заниматься собирательством, обеспечивая себя пищей и одновременно здоровьем. И если в процессе мы проглотим некоторое количество полезных микробов или яиц глистов, то пусть так и будет.

Главным препятствием на этом спасительном пути остается наш мозг и его предубеждения; мозг, который продолжает упрямо убеждать нас в том, что обработанная пестицидами зеленая лужайка полезнее для нас, чем дикий, кишащий незаметной жизнью луг. Мозг продолжает говорить нам то же самое, что и в те времена, когда мы обитали в пещерах, а по диким равнинам бродили огромные мамонты. Имеются также и логистические проблемы, как небольшие, так и значительные. Загрязнение окружающей среды (как утверждали критики Депомье до того, как поняли, что его фермы будут находиться в закрытых помещениях) сделает ядовитыми часть фруктов и ягод, которые мы будем выращивать в городах. В Мехико, как и в других мегаполисах, загрязнение окружающей среды убило лишайники (кстати, лишайники используются в качестве индикаторов загрязнения – как канарейки в угольных шахтах). Но если наши города настолько ядовиты, что в них нельзя выращивать фрукты, – может быть, нужно очистить города от ядов, а не отказываться от фруктов? Мы должны получить возможность есть яблоки, растущие на наших улицах. В течение нашей истории мы часто поддавались соблазнам нашего происхождения, но теперь эти соблазны должны уступить место ясному видению будущего. Если первые плоды окажутся горькими, если наши города – пока не самое лучшее место для выращивания фруктов, то мы должны улучшать условия и снова сеять семена до тех пор, пока плоды нашего городского общества не окажутся сладкими.