Звук был едва различим, и это значило, что вертолет находится на изрядном расстоянии, но опытное ухо Беслана его все-таки уловило. Это мог быть кто угодно-от местных аграриев, облетающих бескрайние свои латифундии, до спецназовцев или пограничников, напряженных и бдительных сверх всякой меры после террористического акта в аэропорту. Рисковать Беслан не хотел. Посему он все же решил дождаться темноты, а до той поры, забрался в кожаные недра своей автомобильного монстра и, не жалея горючего, включил двигатель, обеспечивая тем самым работу кондиционера в салоне. Вероятность того, что с высоты полета замечен будет черный корпус машины, припаркованной так грамотно, что практически сливался с полуразрушенным монастырским строением была, конечно, высока, но тут полагаться приходилось только на удачу Ничего другого Беслану просто не оставалось. Кроме того, в душе он был даже внезапной паузе — она давала ему время подумать, а мысли в его голове бродили сейчас разные, к тому же были они не причесаны, если не сказать взлохмачены, как, наверняка, определил бы это состояние Ахмет.

Прежде всего, Бес был несколько удивлен собственной реакции, а вернее собственному спокойствию, которое вопреки ожиданиям не покинуло его на зловещем для него месте — месте гибели Ахмета. Много раз он представлял себе, как это произойдет и, полагая, что приедет сюда впервые вместе с Лехой и его компанией, был весьма озабочен тем, удастся ли ему скрыть свое волнение, а возможно и более сильные чувства, которые, был в том уверен! непременно охватят его на этом проклятом месте. Теперь же он был здесь один и, следовательно, совершенно свободен в проявлении своих чувств, но удивительное дело! — он не испытывал ничего, кроме обычной фронтовой напряженной тревоги и готовности в любую минуту к любым действиям Сердце в его груди билось ровно и воспоминания об Ахмете рождали в душе только тупую черную тоску Но все последние дни она и не покидала его, лишь отступая иногда под напором неотложных проблем, а после — особенно в лишенные привычного сна ночные часы — словно спеша наверстать упущенное, наваливалась с новой силой, все глубже внедряя в сознание раздирающую его мысль — так теперь будет всегда. Теперь тоска снова оплела его своим холодным черным саваном и, глядя из-за темных окон машины на пыльные, прокаленные неумолимым солнцем, развалины монастырских строений, он впервые с безжалостной мучительной ясностью понял: ничего не добьется он один он от этих мрачных безжизненных развалин, ничего, что приблизило бы его к разгадке гибели Ахмета, и таким образом к нему самому, на что в тайне, а скорее всего-и не осознавая этого, надеялся Бес. Он потерял самого близкого человека на земле, единственного друга и брата своего, потерял безвозвратно и навечно. Чем тут могут помочь черные, наполовину занесенные песком развалины чужой святыни?

Свинцовая тяжесть тоски умножилась обломками рухнувшей надежды. На душе у Беса стало совсем мерзко — ничего подобного никогда не переживал он раньше.

А самое главное, возможно впервые в своей жизни, он не знал, что делать дальше, не знал совершенно и даже представить в самых общих чертах не мог. И от этого было ему страшно. Мысль о том, что дальнейшая его жизнь на этой земле — а по всему выходило именно так — просто не имеет смысла, юркой стремительной змейкой скользнула в сознание, он и не заметил когда. Однако она уже по-хозяйски извиваясь, струилась в нем, отравляя ядовитым посулом простого и быстрого решения, а вместе с ним и ухода от всех, нестерпимых страданий. « Так ведь, действительно, будет проще» — подумал Беслан и совершенно неожиданно для себя и неуместно в минуты таких размышлений — заснул. Сон, как случалось это с ним в последнее время, подкравшись, сразил его вдруг, сразу и, что называется, наповал — затылок расслабленно откинулся на мягкую кожаную подушку подголовника, а руки так и остались лежать на баранке, как если бы он только что собирался тронуть машину с места, да вдруг и застыл на месте, вовлеченный кем-то в старинную, памятную еще с детства игру " замри! "

Уже почти стемнело, когда Поляков разглядел наконец черные — на фоне темно-синего вечернего неба, контуры каких-то неясных строений, которые по его расчетам и должны были бы быть развалинами монастыря. До этого он долго плутал по пыльным степным дорогам, сверяясь с картой, которая, как выяснилась была весьма приблизительна. Его останавливали и подолгу задерживали на блокпостах, придирчиво проверяя документы, и досаждая до одури одинаковыми вопросами, на которые он монотонно, словно читая к заученный заранее текст отвечал одинаковыми-слово — в слово фразами Нельзя сказать, чтобы делал он это специально, чтобы позлить нагловатых и подозрительных, впрочем — и то, и другое, явно от страха, милиционеров и казаков из местного ополчения. Иначе бы он просто однажды, не выдержав, сорвался, наговорил дерзостей, и кто его знает, чем бы в итоге закончилась эта дискуссия. Тупое монотонное бормотание было для него своего рода психологической защитой, но и оно, случалось, выводило остановивших его людей из себя. Тогда в ход шли рекомендательные письма местных чиновников или деньги, а чаще и то, и другое — совокупно. Его отпускали, однако вслед смотрели недоверчиво: археолог из Москвы, вздумавший в столь неспокойное время, в непосредственной близости чеченской границы исследовать здешние достопримечательности, к тому же без опаски разъезжающий на новенькой дорогой машине, доверия не вызывал. Но и трогать его было боязно — бумаги подписаны высоким губернским начальством, да и парень держался спокойно, не нервничал и ничего предосудительного при себе не имел, к тому же был явно славянского типа. Каждый раз, покидая очередной блокпост, Поляков мысленно хвалил себя за то, что не поддался на искушение прихватить с собой какое-нибудь оружие, на чем сильно настаивали его сотрудники и те люди, которые были привлечены к его сборам в губернском центре. В дальнейшем оружие ему, возможно, и пригодилось бы, к тому же — с ним, бесспорно, было намного спокойнее, но окажись он теперь вооружен — ничего дальнейшего попросту могло не быть.

Теперь, похоже все мытарства его на пыльных обожженных палящим солнцем, до крайности запутанных, к тому же, степных дорогах, остались позади — он был у цели. Монастырская стена, когда-то видимо служившая ему надежным укрытием, и теперь внушительно чернела в синих сумерках. Широкий проем в ней, в том месте, где ранее видимо были ворота обители, он обнаружил не сразу, а обнаружив, решил почему-то машину оставить снаружи. Заглушив двигатель и прихватив с собой из всей свой поклажи лишь две вещи — мощный фонарь и небольшой изящный пакетик какого-то московского бутика, в котором упакована была диадема, Дмтирий Поляков переступил незримый и физически не существующий, но очень хорошо ощутимый им порог монастыря. К ночи в степи задул сильный ветер, не принесший правда живительной прохлады, но внутри монастырских стен завывания его был особенно сильными, заглушая все прочие звуки.

Все это время Беслан Шахсаидов спал, и сон его, по обыкновению был крепок — он не слышал звука подъехавшей машины и осторожных шагов Полякова вступившего на монастырский двор. Однако в отличии от привычного уже беспросветно темного беспамятства, в которое глубоко погружалось его сознание, сейчас он видел сон. Снился ему Ахмет. Живой, здоровый, переменчивый — то сражающий всех наповал меткой ироничной репликой или по — мальчишески задорной шуткой, то погруженный в хмурую меланхолическую задумчивость, выражающий свои мысли туманно и почти непонятно. Как и раньше, когда выдавалась у обоих свободное время, они беседовали сейчас о том, что более всего волновало каждого из них, причем, посвящая друг друга во все без утайки, даже самые сокровенные мысли. Обычно в таких беседах солировал Ахмет, повествуя о своем, наболевшем и растолковывая Беслану, прервав часто на полуслове его слабые потуги сформулировать мысль самостоятельно, что, как и почему твориться у него на душе. Сегодня же все было наоборот — говорил Беслан, Ахмет лишь задумчиво слушал, практически не перебивая, но внимательно и с каким-то новым выражением своих мягких медово-карих глаз.