Здесь здорово дует, и приходится отводить рукой волосы, чтобы не подпалить их, раскуривая сигарету, но в это мгновение само пламя, оказавшись на открытом ветру, гаснет за доли секунды. Ладно, волосы важнее: прижав подбородок к груди, она щелкает и щелкает зажигалкой.

— Ух ты, явилась-таки, — раздается за спиной. — Обалдеть! Может, угостишь сигареткой?

Быть младшей сестрой Биргитты означало, среди прочего, быть ее тряпичной куклой, которую таскают повсюду с закрытыми глазами, и никогда не знаешь, где окажешься, когда наконец решишься открыть их. Так всегда бывало дома, в саду Тети Эллен: безобидная игра в любой момент грозила обернуться чем-то иным. Кусты смородины, только что бывшие стенами молочной, вдруг оказывались аптечными полками. Маргарета, не споря, склонялась над садовым креслом, ставшим прилавком, и любезно улыбалась покупательнице, которая ковыляла к ней по лужайке, пряча правую руку под кофтой.

— Давай, чур я теперь профессор, — сказала тогда Биргитта. — Такой придурочный. И я как будто спрошу у тебя, нет ли у вас в аптеке змеиного яда...

— Яда?

— Ага. А ты отвечаешь, что нету.

Маргарета, склонив голову набок, сделала книксен:

— Очень сожалею, но змеиного яда у нас нет.

Биргитта, состроив страшное лицо, выхватила руку из-под кофты и сунула Маргарете под нос стеклянную банку:

— Ха-ха! Значит, будет. Потому что у меня в банке змееныши — можете купить!

Маргарета попятилась, ощущая подступившую тошноту. Она не разглядела, что именно в этой банке, но достаточно было и одной мысли о чем-то сером и извивающемся.

— Нет!

Биргитта захохотала, закинув голову, теперь она вправду была сумасшедшим профессором:

— Ах нет?! А я как будто бы рассердился. Вы обязаны купить моих змей! Вы заплатите мне тысячу крон, или я их выпущу!

Маргарета подняла руки к лицу, заслоняясь от собственного страха.

— Нет!

— Ага, значит, нет! И тут я так рассердился, что — раз! — отвинтил крышку и ка-ак выпущу на вас моих змеюк!

Маргарета вскрикнула. Этот негромкий, но полный ужаса звук спугнул птиц с вишни, и они тенью метнулись в небо. Она уже видела змей — вывалившийся из банки пестро-серый клубок — и как они извиваются и сплетаются друг с другом на прилавке, а некоторые валятся на пол и там, свиваясь кольцами, подползают к ней все ближе, ближе, вот одна уже заползла на ногу и обвилась вокруг щиколотки... Наклонившись, Маргарета замахала руками над ногой, не смея, однако, до нее дотронуться.

— Нет, — кричала она. — Не надо! Нет! Нет!

— Да не ори ты, — спокойно сказала Биргитта. — А давай, кто выше заберется на вишню?

Банка стояла на садовом кресле. Пустая. Она все время была пустая.

Маргарета, уронив руки на колени, разглядывает Биргитту, пока та прикуривает, Биргитта отвечает быстрым взглядом, в нем — молчаливое предупреждение: я сама прекрасно знаю, как я выгляжу. Но скажешь хоть слово — и получишь так, что отлетишь!

Ее второй подбородок уже превратился в дряблый мешочек. Под глазами синие тени, шершавые губы потрескались, тусклые волосы со следами давнего перманента нависли над лицом, как полуопущенный занавес. Ляжки такие толстые, что джинсы вытерлись изнутри. Куртка проношена до того, что из кармана и из дырки на рукаве полезла белая синтетическая подкладка. А наружная ткань покрыта равномерным слоем грязи, как будто сверху на нее нанесли пульверизатором серовато-коричневый лак.

— Долго же ты, блин, ехала, — говорит Биргитта. — Уж я ждала-ждала и пошла.

— Машина была в ремонте, — говорит Маргарета. — Пока ее забрала...

Но Биргитта не слышит.

— Менты тут, суки, шизанутые...

— Неужели?

— Выходит, у них тут и по улице нельзя пройти... Я трезвая была, как стеклышко, а все равно замели. Я же им вообще ни хрена не сделала!

— А что ты в Норчёпинге делаешь? Как ты тут очутилась-то?

Биргитта глубоко затягивается и отчаянно моргает.

— Да тусовка вроде была. Не знаю толком, я вчера так ухайдакалась... Была вроде какая-то веселуха.

Провалы в памяти, отмечает Маргарета. Скоро, сестричка, мозг у тебя станет весь в дырках, как швейцарский сыр. И ты это знаешь.

— А ты не помнишь?

Биргитта, искоса глянув на нее, пытается бодриться.

— Да блин, ну, знаешь, просто тусовка отпадная была...

Она старательно растягивает рот, но надменной улыбки не выходит. Биргитта отворачивается в сторону и смотрит на воду, несколько раз торопливо смаргивая.

Маргарета кладет ей руку на плечо и притягивает к себе, и Биргитта кладет голову на ее плечо.

Один-единственный раз Маргарета ответила на телефонный звонок, хотя это и запрещалось. Дело было поздним зимним вечером, в первый год, когда Биргитта появилась в их доме. В четверг.

В четверг был у них банный день, вечером девочки надевали махровые халаты и следом за Тетей Эллен спускались в подвал. И пока Тетя Эллен отскребала одну, двое других сидели на деревянном настиле и ждали своей очереди.

Но в тот четверг Маргарета в подвал не пошла, у нее была температура, а значит, мыться было опасно. Она сидела скрестив ноги в Пустой комнате и читала «Великолепную пятерку», когда зазвонил телефон.

Она встрепенулась. Тетя Эллен всегда сердилась, когда Биргитта нарушала запрет подходить к телефону, но Биргитта все равно бросалась к аппарату с такой скоростью, что тот не успевал дотрезвонить и первого сигнала. Если Тетя Эллен мыла посуду или у нее руки были в чем-нибудь липком, то Биргитта всегда успевала схватить трубку первой, за что потом получала нагоняй.

И теперь Маргарета колебалась. Отвечать? Действует ли запрет в отсутствие Тети Эллен? Нет. Если звонят по телефону, то должен же кто-то ответить, а теперь, кроме нее, никто подойти не может. Она поспешно натянула сползшие толстые шерстяные носки — бегать босиком, когда температура, запрещалось под страхом смерти! — и на цыпочках выскочила в прихожую.

— Алло, — сказала она, подняв черную трубку, такую большущую, что еле удержала ее обеими руками.

— Миленькая детонька, — зарыдала трубка ей в ухо, — какое счастье, что ты подошла... Я уж так боялась, что опять подойдет та злюка и опять на меня накричит...

— Алло, — повторила Маргарета. — Кто это?

Женский голос в трубке снова запричитал:

— Ты что, не узнаешь, моя девочка? Ты уже не узнаешь мой голос? Это же твоя маленькая мамулечка, твой мамусик-пусик. Но я звоню в последний раз... — Рыдание перешло в вой: — Да-а, это мамочка тебе в последний раз звонит, девочка моя, потому что мамочка сейчас умрет! Все готово. Вон передо мной стоит целая банка с сонными таблетками, а рядом со мной лежит ножик... Я сейчас выпью все таблетки, а потом перережу себе вены, понимаешь? Вот тогда они увидят, эти нехорошие люди, которые нас разлучили с тобой, — это они не разрешают тебе прийти сюда и помочь мамочке! Вот тогда они пожалеют!