— Ты жутко выглядишь. Присядь. Принести тебе чего-нибудь попить? Ты видел муравьёв? Сейчас включу им лампы.

Над формикариями зажглись полоски приглушённого белого света. От стенок разливалось какое-то золотистое сияние (почему они такого цвета, было объяснено на подробной и аккуратной рукописной табличке).

Маркус рассматривал муравьёв, застыв перед стеклом и лишь медленно водя взглядом, как это свойственно астматикам — лучше лишний раз не шевелиться. От принятого адреналина сердце его билось ощутимо и неровно, а происходящее с ним приобрело оттенок знаменательности. Муравьи вдруг показались ему чем-то очень важным. Земля в формикарии была красноватого цвета (а может, так казалось из-за жёлто-красного стекла?); сверху раскиданы кусочки фруктов — апельсинов и яблок — и заветренные листья салата. Поверхность почвы кишела муравьями самых разных размеров, они энергично сновали туда-сюда, метались в разные стороны, куда-то убегали и возвращались. С боковой стороны формикария открывалось муравьиное подземелье в разрезе: в каждом слое располагались множество коридоров и «комнат», в двух «комнатах» Маркус заметил овальных куколок: бледные, белёсые, они были сложены вроде и не обычными рядами, и не кучей, вповалку, а в каком-то особом порядке, которого Маркус не мог постичь. В коридорах муравьи суетились так же, как и на поверхности: перетаскивали своими тоненькими лапками крупинки земли, несли куколок, воздев их перед собой, словно неведомые огромные свечи. Казалось, царит кавардак, полнейший хаос; эта мысль привела Маркуса в отчаяние. Коридор вдруг ощетинивался множеством бегущих тел, которые возникали из незаметных глазу узких ходов, словно из ниоткуда. Один муравей тащил нечто яйцевидное, сильно превосходившее его в размерах, на его пути возникла крошка земли, и ношу пришлось бросить. Тут же к нему подбежали несколько других муравьёв, действуя в согласованном порыве, но при этом как бы немного мешая друг другу; они подхватили груз и уволокли по другому проходу. Маркус в изумлении наблюдал за этой бурлящей, неясной для него жизнью. Муравьи носились, метались, водили лапками и усиками, переговаривались друг с другом. И их было так много! Чем дольше он смотрел, тем больше муравьёв видел. И он не мог понять, что перед ним — яростный хаос или порядок, превосходящий его понимание?!

Жаклин вошла в зал с двумя дымящимися кружками чая. Маркус спросил:

— Нашла Руфь?

— Нет. Но найду. Думаю, с ней всё в порядке. Она иногда начинает копаться в себе. Гидеон заставляет людей ворошить прошлое. Он считает, такая встряска полезна.

Маркусу представилось: выламывают ветку и ворошат ею в муравьиных коридорах — начинается истошная беготня.

— А может, и не полезна, — прохрипел он и сделал глоток чая. — Тебя-то он встряхнуть не сумел.

— В моей жизни всё заурядно. Там искать нечего. Давай лучше посмотрим на муравьёв.

Часть стены формикария занимало круглое увеличительное стекло. Через него Маркус посмотрел на (но не в) невидящий огромный глаз муравья-рабочего, который сидел в пещерке, в окружении шелковистых коконов. Глаз имел форму яблочной косточки. Сам муравей, чёрно-блескучий, состоял из трёх панцирем одетых, кругловатых, кое-где заострённых сегментов и имел шесть искусно сочленённых лапок. Куда бы Маркус ни посмотрел, везде повторялась эта форма косточки, так много было там других муравьиных глаз. Муравьи водили усиками по поверхности коконов.

— А где королева? — спросил Маркус.

— Где-то там, в глубине. Её не видно. Есть фотография.

Вот она, в своих покоях, увеличена до размера двух Маркусовых ладоней: незначительная голова и бойкие лапки прилепились на краю громадного, раздутого живота; по нему бегают, как по только что пришвартованному судну или приземлившемуся воздушному шару, маленькие прилежные прислужницы-дочки.

— Омерзительно, — наконец сказал он. — Омерзительно.

— Ну почему же? Ты только взгляни на этих… их называют «бочками» — это муравьи, которые всю свою жизнь просто висят как горшочки с мёдом, кормят других муравьёв.

Да, вот они, висят, в увеличительном стекле тоже кажутся такими же большими, как руки Маркуса, брюшки настолько раздуты, что расходятся хитиновые щитки. Живые кувшины, сосуды для хранения медового нектара тли, который вливают в них деловые, активные особи.

— Разве это не поразительно? — восхитилась Жаклин.

— Поразительно. Но мне не нравится. Не нравятся они.

— Это потому, что ты на них смотришь как на людей. Если от этого сравнения отвлечься, они покажутся просто потрясающими.

Маркусу вспомнились раздутая муравьиная матка, королева, нескончаемое копошение в тёмных коридорах.

— Не понимаю, как можно… не сравнивать их с нами.

— А ты постарайся.

Тихонько, в уютном молчании, с кружками в руках Маркус и Жаклин направились на кухню. Там горел свет, кто-то всхлипнул, шмыгнул носом и вдруг разразился рыданиями. Жаклин подняла руку в предупредительном жесте, но Маркус и так молчал. Они подошли чуть ближе, через стеклянное окошко распашной двери осторожно посмотрели внутрь. Руфь сидела за столом спиной к ним, светлые распущенные волосы рассыпались по плечам в голубой накидке. Гидеон Фаррар стоял у плиты и помешивал молоко в кастрюле. Маркус и Жаклин наблюдали: он сварил какао, протянул ей чашку, придвинул стул и сел рядом, приобняв её рукой за плечи.

— Ненавижу её, — раздался отчётливый голос Руфи; затем последовала горькая, знакомая вот уже много веков сказка об умершей королеве и злой мачехе. — Ненавижу женщину, на которой отец женился. У нас всё шло отлично, пока не появилась она. Правда. Мы с сестрой были чистенькие, опрятненькие и по-своему счастливые. А теперь мы грязные неряхи, вечно друг с дружкой цапаемся. Ненавижу её. Я так несчастна!

— Ну что ты, дитя, — сказал Гидеон. — Не надо. Не принимай близко к сердцу. Живи своей жизнью. Начни с чистого листа. Ты можешь принести в этот мир столько любви и счастья…

Он приподнял её лицо за подбородок, сжал её в своих львиных объятиях, уткнулся улыбающимся лицом в её золотистую макушку. Что-то в Маркусе всколыхнулось, ему сделалось неловко, даже немного нехорошо и странным образом волнительно, но не от того, что́ Гидеон сказал, а от того, насколько явственно ощущалась в его жесте уверенность в собственной целительной силе. Даже на расстоянии, через квадратное окошко в двери видно: Гидеон не имеет сомнений в своей способности облегчить людские муки, утешить скорбящих о любви, быть крепостью и опорой. Маркус почувствовал, как к его пальцам подцепились маленькие пальчики.