«С волчьей головой…» – ответил кто-то ещё.

В то время как первый голос принадлежал юноше, чей шейский был исковеркан гнусавым варварским выговором эумарнанского побережья, второй голос выдавал человека более опытного и уверенного, говорившего с небольшим айнонским акцентом, свидетельствующим о долгих годах, проведённых в Нансурии. Оба голоса при этом звучали приглушённо и даже испуганно, будучи подавленными присутствием кого-то третьего…

Юный имперский принц резко выпрямился, крепко обхватив плечи.

Отец здесь.

В панике он ощупывал слухом мрак Умбиликуса в поисках малейших признаков присутствия матери – сочетания звуков, известного ему лучше любого другого букета и ценимого пуще всех прочих звуков на свете.

Может, она спит?

Или сбежала?

Это ты сделал! Ты прогнал её!

Нет…

Она где-то рядом – она должна быть тут! Ведь он её милый мальчик!

Совсем ещё малыш…

«Хорошо, – произнёс второй голос. – А теперь дай сюда щётку».

Свист ткани. Глазами своей души Кельмомас видел Его, неподвижно стоящего с вытянутыми в стороны руками, пока угрюмый слуга, склонившись, вычищает складки и швы его шерстяных одеяний.

– Отец… – осмелился он пискнуть во мраке, – никто не пришёл ко мне.

Ничего.

Словно бы что-то вроде крохотного обезьяньего когтя вцепилось ему прямо в глотку. Он нервно царапал лицо.

– Отец… пожалуйста!

Мы же ещё маленькие!

Ритмичный шорох очищающей ткань щётки ни на миг не прекращался, напоминая шум, когда-то доносившийся до его слуха из подметаемого рабами плаца скуари.

Предатели, населявшие душу мальчика, взбунтовались. Его глаза обожгли слёзы. Он раскашлялся от неудержимых рыданий, забрызгав капельками слюны темноту. Из распахнутого рта вырвалось нечто вроде кошачьего визга…

Он всеми покинут! Брошен и предан!

И тогда его отец, Святой Аспект-Император, сказал:

– Уверовавшие короли собираются. – Посвист ткани под щёткой стих. – Тебе надлежит пообщаться с сестрой или братом? – А затем возобновился, ускорившись от удивления и ужаса. – Прислушайся к ним, Кель. – Судя по звукам, раб пытался без остатка раствориться в порученной ему работе. – Им известна сущность твоих преступлений.

* * *

Они вместе двинулись в путь через предрассветные просторы Шигогли, зеркальные отблески Инку-Холойнаса озаряли их путь. Они решили, что как только доберутся до Обвинителя, Благословенная императрица просто прикажет обрезать верёвку и снять Пройаса. И вновь Мимара отказалась оставить свои чёртовы безделушки, не дав Акхеймиону проложить их путь напрямик через небеса.

– Ну, конечно! – кричал старый волшебник, взмахами рук словно бы пытавшийся поцарапать лик безучастного неба. – Давайте не по…

– Смотрите! – вскрикнула Эсменет. Палец Обвинителя виднелся вдалеке, всё ещё оставаясь в тени Окклюзии, благодаря чему отдалённые бело-голубые вспышки гностического колдовства казались ещё более яркими и заметными…

– Свяйяли, – сказала Мимара – самая остроглазая из них.

Старый волшебник разразился ругательствами, проклиная как само присутствие ведьм, так и то, что со всей неизбежностью из этого следовало – он действительно ничего не мог поделать без помощи Благословенной императрицы Трёх Морей. Его мысли неслись и распухали, словно пузырящаяся пена в бурном потоке. Он начал ходить кругами, настаивая, как ему казалось вполне разумно, на том, что он и Эсми могли бы пойти напрямик…

– И что? – рявкнула Эсменет. – Ты оставишь свою беременную жену в одиночку тащиться через Шигогли? – Резко повернувшись к Голготтерату, она, умерив ярость, крикнула: – Ты что, позабыл, где мы?

Друз Акхеймион издал вопль, голос его надорвался, словно извлечённый прямиком из ада папирус. Он взревел, оглашая пустоши криком человека, столкнувшегося с почти непреодолимым препятствием; человека растерянного и, прежде всего, человека, совершенно не понимающего, как ему дальше быть.

Женщины хмуро посмотрели на него, а затем Эсменет с непроницаемым выражением на лице повернулась к дочери… и обе они покатились со смеху. Старый волшебник задохнулся от возмущения и в ужасе воззрился на них, видимо рассчитывая одной лишь свирепостью своего взгляда согнать с их лиц эти возмутительные ухмылки. Но они прижались к нему – к той вонючей груде шкур, которой он был, и крепко схватили за руки. И внезапно он тоже рассмеялся, квохча, словно старая гагара, и всхлипывая от облегчения – от признательности человека, обнаружившего себя в окружении душ, которых по-настоящему любит…

Память о прежней живости наполнила его, словно душистый пар. С кивком человека, пришедшего в себя от приступа, на миг затуманившего его ум и похитившего мужество, он освободился из их хватки.

– Сперва убедимся в том, что он ещё жив, – сказал старый волшебник, признав, наконец, возможность, о которой Эсменет твердила с самого начала.

Его чародейский голос окутал их подобно туману. Он увидел отблеск белой искры своего рта в их глазах. Простёртыми в стороны руками он направил колдовскую Линзу на овеянный легендами Химонирсил, Обвинитель, испытывая при этом чувство удовлетворения, как, собственно, и всегда, когда ему доводилось проявлять свою силу. Округлое искажение сфокусировалось на отдалённой точке и чудесным образом приблизило её, явив его взгляду то самое, что он жаждал увидеть, тот самый ужас…

Пройаса, висящего голым… и напоминающего влажное тряпьё, какой-то хлам – бесформенный и блестящий…

И дышащий…

Глубокая тень словно бы продавливает его бок – медленно и неуклонно… и неоспоримо.

– Сейен милостивый, – задыхаясь, воскликнул Акхеймион.

– Келлхус не… не вздёрнул его, – сказала Эсменет, ошеломлённо всматриваясь в изображение. – Видишь… как верёвка, обвязанная вокруг пояса, идёт затем к локтям? Видишь, как это распределяет его вес? Он хочет, чтобы Пройас оставался в живых… чтобы он не умер.

Они переглянулись, вспомнив о том, что здесь, в этом месте, не бывает случайностей.

– Чтобы Пройас мог увидеть завтрашнее сражение? – спросил Акхеймион. – Чтобы показать ему праведность своего дела?

Эсменет медленно кивнула.

– Этот вариант лучше, чем другой.

– Какой ещё другой? – спросил он.

Мимара стояла, положив руки на белую выпуклость своего живота, будучи в каком-то смысле более осведомлённой и менее заинтересованной, нежели любой из них.

– Чтобы он страдал.

Но Благословенная императрица Трёх Морей нахмурилась. Подобно Акхеймиону, она далеко не сразу готова была согласиться с тем, что её муж в дополнение к своей безжалостности ещё и злобен.