Быстро порывшись в шкафу и комоде, он натянул на Габриэля брюки для верховой езды, толстый свитер и сунул его ноги в непромокаемые сапоги.

– Ваше желтое пальто, господин граф, висит в вестибюле?

Габриэль кивнул головой.

– Идемте, не будем терять время, – сказал Лавердюр.

Они вышли в коридор. Теперь было уже не так темно. Лавердюр боялся, как бы не открылась какая-нибудь дверь. «Если кто-нибудь нас увидит, я же стану соучастником, я стану соучастником. И что мне тогда говорить?.. Почему я так поступил?..» Маловероятно было, чтобы кто-то услышал, как рухнули камни и следом за ними тело. Спальня маркиза находилась в другом конце замка. Флоран и его жена жили в полуподвале, под комнатами своего старого господина, чтобы тотчас являться к нему по первому его зову. Остальные слуги помещались либо в низеньких комнатках под крышей, либо во флигелях, и будильники у них еще не прозвонили.

В этой части дома жила только госпожа де Ла Моннери. Но она была совсем глухая… И тем не менее, когда двое мужчин стали спускаться по лестнице, Лавердюр услышал голос, донесшийся сквозь толщу резных деревянных стен и шпалер:

– Что там такое?.. Войдите!

В вестибюле Лавердюр надел на Габриэля желтое пальто, дал ему в руки мягкую шляпу и перчатки, затем вытолкнул на улицу, закрыл дверь и отвязал дрожавшую Сигаретку.

«Хорошо еще, что она не завыла», – подумал Лавердюр.

И пошел к машине, чтобы повесить на обычное место оленью ногу, предварительно вытерев ее о свое пальто.

Поддерживая Габриэля, Лавердюр обошел замок, стараясь держаться вдоль стен, не пересекать парадный двор и выйти в парк по боковой аллее.

Монументальный фасад начинал вырисовываться в сероватых сумерках, но различить что-либо на земле было еще невозможно.

«А что, если я оставил после себя еще какую-нибудь улику? – спрашивал себя Лавердюр. – Во-первых, наши следы на паркете – господина графа и мои. А потом неизвестно ведь, как упала госпожа графиня… Но отступать уже поздно. Вот только почему я это сделал?»

А Сигаретка уже начала тянуть.

Острая боль в кончиках пальцев, возникшая оттого, что Лавердюр надел ему сапоги прямо на тонкие шелковые носки, вернула Габриэля к реальности.

Он шагал по лесу, по просеке, нарождающимся утром. Шел он быстро, сам не зная куда, и, несмотря на скорую ходьбу, дрожал. Лавердюр, которого тянула за собой ищейка, на несколько шагов опережал его и глухо повторял:

– О, гой, моя хорошая, о, гой! Вот и взяла! Фю-фу-у…

Сигаретка устремлялась вперед, держа нос в нескольких сантиметрах от земли. Потом вдруг поднимала морду к какому-нибудь кусту, в нерешительности приостанавливалась, пытаясь уловить в холодном воздухе что-то, доступное ей одной, и бежала дальше.

Внезапно, без всякого на сей раз колебания, Сигаретка ринулась вперед, чуть не вырвав поводок из рук доезжачего, взбежала вверх по невысокому склону и, рыча, хотела было броситься в кусты.

– Вот тут ты права, моя хорошая, – сказал Лавердюр, сдерживая собаку. – Правильно. Этот олень из отъемного островка не выходит. Жалко – такой хороший олень, судя по следу, а поохотиться на него мы не сможем, – добавил он, злобно взглянув на Габриэля. Какое-то время он помолчал, затем, покачав головой, добавил совсем тихо: – Как подумаю, что мы никогда уже больше не увидим госпожу графиню на лошади…

У Габриэля вдруг свело живот, и он согнулся, словно собираясь дать волю рвоте. Однако он лишь сильно рыгнул, и в холодном воздухе запахло шампанским.

– Ну вот, значит, господин граф потихоньку приходит в себя? Господин граф знает, что ему надо будет говорить? – спросил Лавердюр.

Габриэль выпрямился, глубоко вобрал в себя воздух, огляделся и остановил глаза на Лавердюре.

– Да… да… кажется, да… – сказал он.

– Так вот, пусть господин граф хорошенько меня слушает, – продолжал доезжачий, поймав жестким взглядом своих серых глаз взгляд Габриэля. – Он вернулся из Парижа, верно, что-нибудь без четверти шесть. Господин граф был навеселе – он провел ночь в компании, но это меня не касается. Месье приехал на машине, как раз когда я шел с Сигареткой в лес. Господин граф сказал: «А-а, послушайте-ка, Лавердюр, подождите меня, я пойду в лес с вами». А я ответил: «Вот всегда вы так, господин граф, – ничего вас не берет. А мне это нравится: ведь как приятно, когда идешь с ищейкой и хозяин идет вместе с тобой». Нишкни, Сигаретка! Нишкни!

Мужчины стояли друг против друга – высокий Габриэль, слегка нагнув голову в мягкой шляпе, и Лавердюр, приземистый, подняв к нему лицо, с трудом сдерживая нетерпеливо рвущую поводок собаку.

– Осмелюсь сказать господину графу, что ему хорошо бы вытереть ухо. А то сегодня о нем могут нехорошо подумать.

Габриэль нашел в кармане пальто носовой платок, вытер следы губной помады, оставленные девицей, посмотрел на платок. «А куда девалась девчонка?» – подумал он. И вдруг увидел открывающуюся дверцу машины, вытолкнутое из нее тело. Может, он и ее тоже убил? Ничего он не помнил, кроме двух глаз, так близко посаженных, как это бывает только во сне. И однако же эти следы на платке…

– Ну вот, значит, господин граф, – продолжал Лавердюр, – велел мне вылить воду из радиатора, пока он переодевается. Месье не захотел будить госпожу графиню – я, конечно, этого не знаю, но думаю, что… господин граф не стал будить госпожу графиню, – повторил Лавердюр громче и отчетливее, дожидаясь, чтобы Габриэль кивком подтвердил, что услышал, – он быстро оделся, почти тут же сошел вниз, и мы обошли замок сзади. Вот и все, больше ничего и не было… А если господина графа снова и снова попросят вспомнить, не слышал ли он чего позади себя, когда шел по парку, он подумает, подумает, да, может, и вспомнит, что сказал мне: «Постойте, что это там за шум, Лавердюр?»; а я ему ответил: «Да, видно, сухой ствол упал в пруд…» Но господин граф скажет это, только если его спросят… А после мы с ним пошли к Сгоревшему дубу – мы ведь договаривались с господином графом накануне, что я туда пойду, поскольку мне сказали, что видели там оленей; мы пошли по следу и отогнали одного от стада внутрь большого отъемного островка…

Лавердюр присел, разгреб ветки на земле, сунул палец в дыру величиной с монету в сто су и глубиной в несколько сантиметров, прикрытую холодными мертвыми листьями.

– Дело ясное – олень четырехгодовалый, – сказал он. – И копыта что надо… Господин граф может сам убедиться… А вот и следы самки… Любопытнее всего, что тут и другие звери проходили. Вот этот большой след, треугольный, – месье видит: две шпоры сзади (и Лавердюр снова принялся разгребать листья) – так это трехгодовалый кабан, килограммов на сто двадцать – сто тридцать, он тоже тут ночью проходил – след-то совсем свежий. А Сигаретка, взгляните, даже и не берет этого следа. Сразу видно – дочка Валянсея…

Инстинкт охотника и любовь к своему делу оказались сильнее всего остального, и доезжачий увлекся: он продолжал говорить и без конца сыпал выражениями, на протяжении столетий так неразрывно вросшими в язык, что все уже давно забыли, откуда они пошли: идти вдоль по веткам, упредить зверя, навести на ложный след, снова поднять зверя, взять обратный след…