– Ну и что? Вполне возможно поохотиться на трехгодовалого. Кабан же черный! – воскликнул он. – И это никого не шокирует. Ну, идите на зверя, Лавердюр, можно даже и без хозяев. Не то собаки выйдут из формы… А вечером вы мне расскажете.

Лавердюр только вышел от маркиза, как ему сказали, что его просит госпожа де Ла Моннери.

– Лавердюр, это мой зять убил мою дочь? – спросила старая дама с черной бархоткой на дряблой шее.

– Но, госпожа графиня…

– Бросьте, бросьте, не рассказывайте мне сказок, мой друг! Женщина не выйдет среди зимы на балкон в ночной рубашке. Она накинет халат. Он же вернулся пьяный?.. Вы один это знаете. Что же, если вы не хотите мне отвечать… Представьте себе, сегодня утром я слышала шум, вот так-то! Вас это удивляет… Так вот, я потребую полицейского расследования. И тогда станет ясно, зять мой ее убил или кто-то другой… или же никто.

– Видите ли, госпожа графиня…

– Говорите громче!

Тут Лавердюр впервые потерял терпение.

– Мне, может, надо сказать госпоже графине что-то с глазу на глаз, – громко произнес он, – но раз госпожа графиня при всем моем уважении слышит только ночью, а днем – нет, так мне, верно, лучше взять городской барабан да и прокричать то, что я хочу сказать, на главной площади.

– А, ну да… хорошо, – досадливо проговорила госпожа де Ла Моннери. – Я готова вас слушать, где захотите.

– Если бы мадам соблаговолила пройти на псарню, когда ей заблагорассудится… будто ей хочется поглядеть на любимых собак своей дочери… – сказал Лавердюр снова вежливым и уважительным тоном.

И госпожа де Ла Моннери вскоре пришла на псарню. Лавердюр пропустил старую даму внутрь ограды и бросил собакам несколько кусков мяса со шкуркой, чтобы они принялись рычать и драться.

– Ох, какая вонь! – произнесла госпожа де Ла Моннери.

– Что поделаешь, да! – извиняющимся тоном произнес Лавердюр.

И там, среди шума, поднятого шестьюдесятью собачьими глотками, – а надо сказать, что старая дама лучше слышала, когда вокруг стоял шум, – Лавердюр рассказал ей то, что знал, не описывая, однако, как все произошло и даже не упомянув про оленью ногу.

– Он ведь был пьяный и ударил ее, как бывает, когда люди спорят, – пояснил Лавердюр. – Конечно же, он не хотел ее убивать. Просто не повезло – там оказалась колонка кровати… – И он тут же закричал: «Назад!» – замахнувшись палкой и отгоняя крупных, в рыжих пятнах, псов, чтобы они не написали на ноги госпоже де Ла Моннери. – Ну вот, теперь госпожа графиня все знает, – заключил он. – Ей и решать. Я поступил так с ходу, сам не знаю почему… чтобы не получилось скандала в Моглеве… ну и потом, еще из-за господина Жан-Ноэля и мадемуазель Мари-Анж, которые и так уже хлебнули горя.

Госпожа де Ла Моннери задумалась, представляя себе, к чему все это приведет: вскрытие, жандармы, инспектора уголовной полиции, репортеры, фотографии в газетах и ее семья, отданная на растерзание обывательскому любопытству. «Дочь поэта Жана де Ла Моннери…», «Следствие ревности и пьянства – драма в историческом замке…», «Доезжачий прикрыл преступление…» И покажут Габриэля между двумя полицейскими. А потом все снова всплывет, когда начнется процесс, на котором она, графиня де Ла Моннери, должна будет выступать в качестве гражданского истца… Да, это ляжет пятном на всю нашу среду…

– Вы были правы, Лавердюр, – сказала она. – Лучше обойти все молчанием, чем устраивать скандал. И если господин Де Воос виновен, что же, пусть он не понесет наказания в этом мире – он будет наказан в другом… В любом случае вы всем нам оказали услугу… Вы поступили, как человек гораздо более высокого круга.

– Госпожа графиня слишком добры, – сказал доезжачий, склоняя голову. – Да, еще одно, – добавил он: – Господин маркиз хочет, чтобы охота все же состоялась…

– И речи быть не может, – отрезала госпожа де Ла Моннери.

Весь день ушел на формальности и на прием первых визитеров, явившихся выразить соболезнование. Раз двадцать Габриэль, ссутулясь, глядя перед собой отсутствующим взглядом, повторял:

– Ничего не понимаю… видимо, она услышала, как мы с Лавердюром уходили… но выйти на балкон, чтобы меня позвать, право, не знаю… а я ведь боялся ее разбудить.

Он столько раз это говорил, что со всею ясностью уже мог себе представить, как он спокойно идет по парку с доезжачим, а Жаклин, отворив дверь лоджии, пытается разглядеть их в темноте и вдруг летит вниз, когда они уже слишком далеко, чтобы услышать звук ее падения.

Госпожа ван Хеерен приехала одна. Муж вернулся из Парижа поездом «немного больной», пояснила она. Габриэль постарался пробыть с ней не более секунды.

Большую помощь Габриэлю оказал Жилон: он поддерживал вместо Габриэля разговор, вмешивался – на сей раз вполне разумно – в то, что его не касалось. И хотя приехал он лишь в половине одиннадцатого, притом, как всегда, в охотничьем костюме, если послушать его, создавалось впечатление, что это он обнаружил тело Жаклин.

А маркиз, выслушивая людей, заходивших к нему выразить свое горе, говорил в ответ:

– Взяли все-таки его?

Наконец вечером госпожа де Ла Моннери и Габриэль оказались лицом к лицу, одни. Это была мучительная минута, и госпожа де Ла Моннери первой нашла выход.

– Габриэль, – сказала она, – я не знаю и не хочу когда-либо узнать, есть ли у вас на совести тяжесть. Единственное, о чем я вас прошу: если вам понадобится исповедаться, сделайте это в городе, где никого из нас не знают, и даже, если можно, за границей.

Яснее ясного – она диктовала ему, как себя вести.

– Но только не делайте этого немедленно, – добавила она, – чтобы не было впечатления бегства. Вам нужно будет какое-то время заменять мою дочь в управлении Моглевом и даже – это ваш долг – в воспитании детей. Не беспокойтесь, я буду за вами приглядывать.

После чего они вошли в малую гостиную. Слепец сидел возле камина с грифонами, перед ним стоял «охотничий ящик», и руки его скользили по маленьким зеленым холмикам.

Лавердюр стоял перед ним в той же одежде, что и утром, держа в руках фуражку, и говорил:

– Ну вот, значит, кабан мой пролетает всю аллею Дам…

Он описывал охоту предыдущего сезона, о которой старец уже забыл.

Габриэля охватил ужас, когда он увидел, как в кресло, стоявшее напротив маркиза, вместо Жаклин опустилась госпожа де Ла Моннери.

В случаях семейного траура до смерти матери Мари-Анж и Жан-Ноэля одевали в приглушенные тона: белое платье с лиловым поясом или фиолетовое платье с белым поясом; матроска или костюм ученика Итона, к которым старались подобрать брюки потемнее, чтобы костюм мог подойти и для первого причастия, и для похорон… На этот раз дети в течение полугода были облачены во все черное.

Мари-Анж помнила, как огорчилась, когда в день похорон ее деда-поэта – а Мари-Анж было тогда шесть лет – ей принесли белое платье вместо платья, какие носят «дамы», которое ей так хотелось надеть. Радости такого рода всегда приходят слишком поздно.