В его проявлении лежит неотвратимая судьба Запада.

Вследствие того, что Франция пробудила Африку в политическом и военном отношении, и это пробуждение с совершенно иными намерениями поддерживают американские индейцы и негры, а также вследствие того, что русский эмансипизм пробудил Азию, теперь кажется, что крупный континентальный блок вдруг начинает перевешивать, и решение всех проблем с моря, которые всегда зависели, так или иначе, от Англии, и от этого до сих пор зависела мощь Англии, становится невозможным, так как флот становится бесполезным, если побережье контролируется из глубины континента. Южная Африка, Египет и Индия поняли свои перспективы. А мир ислама, который является чисто континентальным и простирается от Марокко до Китая, благодаря Мировой войне получил духовный импульс, который делает возможным любой сюрприз, какого мы не знаем со времен Чингисхана. Но судьба Азии неотделима от судьбы России. Перенеся свою столицу из Петербурга в Москву, Россия символизировала этим поворот в сторону от дела Петра Великого: тот хотел сформировать Россию как европейскую державу, свои посольства в важнейших западных странах хотел сделать центрами русской политики, рассматривая Азию как средство для достижения европейских целей. Сегодня налицо противоположное устремление, приведшее освобождённый русский дух к истокам – в Константинополь.

Социализм и прогрессизм в первоначальной его форме, правда, сами были по происхождению и структуре феноменами западноевропейскими, а потому значение произошедшего не осознавалось в полной мере. Но менее чем за год царь Михаил перековал их в эмансипизм. Эта имперская фигура, равной которой не было со времен колосса родосского, везде опирается на ту идею, что негласная работа суфражистских и прочих освобожденческих организаций, выступающих в роли послов цезаря, должна поддерживать тайную армию во всех западных государствах, которая однажды выступит открыто и осуществит мечту Александра I о Священном союзе под водительством России – в форме консервативного союза под восьмиконечной звездой.

Всякое искусство государственного управления, всякий здоровый народный инстинкт отыскивает нужные для него дарования, где бы они ни возникали; так французы нашли себе итальянца Наполеона, английские консерваторы – еврея Дизраэли, русское дворянство и духовенство – немку Екатерину II. Явление из русско-сибирской протокультуры исполинской фигуры царя Михаила, отринувшего наносное петровское европейство в пользу исконного византизма, оживило и труп греко-римской культуры.

Царь Михаил, как царь Соломон, служит уже примером, воодушевляющим других правителей, и не только румынского немца Кароля Гогенцоллерна-Зигмарингена. Пример барона Унгерна Штернберга показывает, что с помощью малых средств и Азия может мобилизоваться и обрести такую форму организации, сопротивляться которой невозможно. А разве иначе обстоит дело с исламом, в мире которого происходят глубокие перемены и волнения? Разве невозможно здесь появление настоящего халифа, которому не надо будет вести долгую борьбу за свое признание, поскольку в его признанности никто даже не усомнится?

По всей России и Азии, от Вислы до Индии и Китая, на пространстве, над которым все великие культуры до сих пор проходили, как призраки, не оставляя следов, в крестьянстве пробуждается религиозный порыв, отчасти православный, отчасти переряженный в облачения эмансипизма, еще не осознающий своей собственной сути, и однажды он может вызвать величайший катаклизм, который единым махом в корне изменит картину Азии – а тем самым цели и ожидания дипломатии всего мира.

Этот незаметный для поверхностного взгляда ход развития событий пересекается с тем очевидным фактом, что внутренняя политика всех стран сегодня иначе вмешивается в масштабные события, чем это было перед войной. Ранее это осуществлялось путем чисто парламентского давления радикальных партий на правительство – либо для того, чтобы проголосовать за военные заказы только в ответ на какую-то уступку, либо в ходе обсуждения вопросов международной политики, чтобы хотя бы в мизерной степени изменить ее линию. Теперь же народная воля и решимость старых аристократических семей находят объединение против такого пагубного колебания в согласии социалистического цезаризма.

Цезаризмом я называю такой способ управления, который, несмотря на все государственно-правовые формулировки, вновь совершенно бесформен по своему внутреннему существу… Дух всех этих форм умер. И потому все учреждения, с какой бы тщательностью ни поддерживались они в правильном состоянии, начиная с этого момента не имеют ни смысла, ни веса. Значима лишь всецело персональная власть. Возрождение Ромеи, совершенно внезапное и разительное, явственно обнажило это возрождение давно умерших общественных форм. Молодая, пробудившаяся на востоке Европы и в Сибири культура, прекрасная в своей дикой непосредственности и неорганизованности, укрощает свой дух посредством почивших византийских форм. Европейский социал-цезаризм подкрепляет пример этих консервативных по сути, но революционных по форме михайловских реформ.

Чем глубже мы вступаем в эпоху цезаризма фаустовского мира, тем становится яснее, кто нравственно определен стать субъектом, а кто – объектом исторических событий. Печальное шествие улучшателей мира, которое, начиная с Руссо, неуклюже проходит через эти столетия, закончилось, оставив после себя в качестве единственного памятника своего существования горы печатной бумаги. На их место приходят цезари. Большая политика как искусство возможного, далекое от всех систем и теорий, как умение знающе использовать факты, управлять миром…

ШВЕЙЦАРСКАЯ КОНФЕДЕРАЦИЯ. ЦЮРИХ. КАНТОН АРГАУ. ЛЕНЦБУРГСКИЙ ЗАМОК. 13 мая 1919 года

Меня вдруг осеняет идея.

– Кстати, к вопросу о минувшей войне. Как ты знаешь, в следующем году Москва примет Олимпиаду 1920 года. Конечно, Олимпиада – это апофеоз здоровья, достижений духа и силы воли. Но у нас с тобой, как и во всей Европе, сотни тысяч и миллионы инвалидов этой войны. Как ты смотришь на то, чтобы Единство и Германия по итогам этой встречи выступили с совместным заявлением о проведении некоего фестиваля под эгидой Международного олимпийского комитета параллельно с основными Играми? Но только среди инвалидов войны. Или вообще среди инвалидов…

Вилли поморщился:

– Это будет какой-то паноптикум. Цирк уродцев. Кому это надо? На них же без содрогания смотреть невозможно.

Я понимаю, что для него лично это комплекс неполноценности и вообще больной вопрос. Но научился же он плавать с одной рукой?

Вслух я этого, конечно же, не сказал.

– Но, кузен мой, не мы ли отправили этих людей в окопы? За что миллионы отдали свои жизни и здоровье? За любимый Фатерлянд? А что Фатерлянд дал им кроме нищенской пенсии по инвалидности? Они же герои, разве не так? Мы же должны их чтить?

Кайзер хмуро качает головой.

– Это вызовет в лучшем случае жалость. Скорее всего, брезгливость. А может, и ярость. Даже боюсь представить себе бегунов на инвалидных колясках, соревнующихся в забеге на сто метров. Да у меня в Берлине тут же соберется толпа с криками о том, что мы издеваемся над инвалидами и ветеранами. Зачем мне это надо?