– А ты?

– Ну, мне близки его взгляды. До приезда сюда я никогда не занималась дайвингом, а теперь прихожу каждый день, просто не могу обходиться без погружения в воду, оно необходимо моему телу. Не стану называть дайвинг наркотиком – такое сравнение смехотворно, однако, мне кажется, в этом что-то есть, мой организм требует дозы адреналина. И потом, иногда там, в глубине, видишь такое… с ума можно сойти…

И она рассказывает. В день своего первого погружения она увидела, как к ней плывут огромные черные тела, похожие на безмолвные бомбардировщики. Укрывшись в зарослях анемонов, она смотрела, как почти рядом скользят гигантские манты.

– Они проплывали надо мной, кружили около меня, выставив свои рожки. Ты знаешь, что их называют морскими дьяволами? Главное, не трогать манту руками, иначе другие почуют человеческий запах и бросят ее. Можно только смотреть, как они мирно плавают взад-вперед, широко открыв рты и заглатывая планктон… Это зрелище, darling, исцеляет тебя от всего наносного, от всех горестей, от всякого идиотизма, с которыми приходится иметь дело, от всего уродства в мире. Это совершенная, идеальная красота, и ты находишься среди нее, ты часть этой красоты, ты чувствуешь себя на своем месте, и тебе больше ничего не нужно, только дышать и быть в той же воде, в той же истории, что эти великолепные чудовища… Так что, когда Марен говорит про «братство», я его понимаю.

Мой взгляд устремлен к горизонту. Море сверкает серебряным щитом. Солнце набрасывается на него, точно голодный хищник. Горный склон отсюда кажется ярко-рыжим. Уже десять часов.

Я вспоминаю лицо Пас, и мне становится стыдно за свою эйфорию. Ким потягивается мягко, по-кошачьи, откинув назад голову. Палуба раскалена – не притронуться.

– Странно, что после погружения ощущаешь себя таким умиротворенным, – говорю я.

– Это потому что твой мозг получил свою дозу свободы. И дозу красоты. И еще дозу азота, который проник в твою кровь и вызвал приятную усталость.

– Азота?

– Да, он есть в составе дыхательной смеси.

Один из матросов подходит к нам с подносом. Из-за солнца я не сразу вижу, что на нем лежит.

– Хочешь финик?

– Нет, только не финик.

– Не глупи, Сезар, попробуй, это же главный здешний фрукт.

Я покорно открываю рот, и она кладет в него липкий коричневый плод. И улыбается, встряхивая рыжей гривой. А я злюсь на себя. Восемь месяцев. Уже целых восемь месяцев прошло. И я зажмуриваюсь, борясь с отвращением к себе, к этой жизни, к сознанию, что ей всегда удается привести вас к смерти.

В полдень катер причалил к скале, бросавшей пурпурные блики на голубую воду. Нам подали ланч – рис и фрукты. Марен разговаривал с Ким и другими членами группы. Речь шла о некоем капитане Уотсоне. Пожилой дайвер заявил, что тот зашел слишком далеко, и его слова вдруг вывели Марена из себя. Я наклонился к Ким:

– Кто этот Уотсон?

– Активный защитник океанов, диссидент из Гринпис. Выступает за тотальный запрет на китобойный и акулий промысел. Недавно он протаранил в Коста-Рике рыбацкую шхуну, которая занималась ловлей в заповеднике. Хозяева шхуны подали жалобу, в дело вмешалась местная полиция. На Уотсона объявили охоту, теперь его разыскивает Интерпол.

– Интерпол? Даже так?

– Да, дело серьезное. Он перешел дорогу серьезному бизнесу. Знаешь, сколько стоит килограмм акульего плавника?

– Даже предположить боюсь.

– Пятьсот долларов. А у рыбаков его скупают по восемьдесят центов за килограмм. Недавно в Китае на аукционе один плавник китовой акулы был продан за десять тысяч долларов. Такие доходы приносит разве что наркоторговля.

– Значит, Уотсон скрывается?

– Скрывается. Как настоящий пират. Его суда плавают под черными флагами. Вот как этот… – И она кивком указала на флаг, развевающийся под небом Аравии.

– И Марен входит в эту организацию?

– Да. Он отчисляет половину доходов центра Уотсону и его организации «Sea Shepherd» – «Морской пастух».

Тем временем Марен продолжал объясняться с пожилым ныряльщиком:

– Те типы, которых протаранил Уотсон, ловили на лесу с крючками! И это в национальном парке!

– Леска натягивается на сотни метров, через каждые три метра крючки с наживкой, – перевела для меня Ким.

– Представь себе, – продолжал Марен, – что ты делаешь это в лесах Амазонии. Что ты сбрасываешь с огромного вертолета сотни сетей, в которые попадутся обезьяны, белки, попугаи… И никто их не сортирует, гребут все подряд, это же бойня в чистом виде! Достаточно было бы записать на пленку крики и вой несчастных зверушек, и это был бы скандал на весь мир. Но с морскими животными дело обстоит иначе: они не умеют кричать, и потому всем на них плевать. Пойми: когда эти негодяи забрасывают в море свои проклятые лески, их интересуют только плавники и ничего больше! А как же быть с сотнями черепах, дельфинов и морских птиц, которые попадаются на эту наживку?!

– Я с тобой согласен, Марен, – ответил пожилой дайвер, – но насилием тут ничего не добьешься.

– Насилием? А что такого он сделал? Потопил их моторку водяной пушкой. Они же забрались в морской заповедник, черт побери! Эти сволочи попирают закон, а закон осуждает единственного человека, который осмелился призвать к уважению того же закона…

– Но они ведь его не поймали.

– И слава богу!

Нам подали чай. Я взглянул на черный флаг, развевавшийся под ветром, закрыл глаза и уснул, вконец разморенный азотом; во сне мне привиделась подводная армия воинов в ластах и масках, которые, сурово щурясь, шли в атаку на корабли-губители природы.

– Second dive, briefing![222]

Я открываю глаза. Передо мной стоит Марен со своей доской в руке. Я выпрямляюсь. Ныряльщики рассаживаются вокруг него, готовясь слушать. Он произносит слово «акула». В группе пробегает дрожь возбуждения. Белые акулы, пятнистые акулы.

– Как всегда, следите внимательно за голубыми акулами; возможно, увидите и акулу-молот.

Звяканье свинцовых поясов, сталкивающихся кислородных баллонов. Ким снова просит меня застегнуть ей молнию и с улыбкой благодарит. Я чувствую себя изменившимся, чужим. Словно что-то идет не так, как задумано. Ведь на ее месте могла быть Пас. И это моя вина. Окружающие натягивают ласты, закрывают лица масками, берут в рот загубники и исчезают в волнах.

Теперь я остаюсь наедине с Мареном. И с членами экипажа.

– Ну что, будем одеваться или останемся здесь?

Он задает этот вопрос, стоя передо мной и скрестив руки на голой груди. Я поднимаю брови: