Как и обрубки ног, бакенбарды тоже торчали из бледного лица, которому смерть не смогла придать большей бледности. Его маленькие, но проворные губы слились в невообразимой форме, которую можно было бы принять за улыбку, но все же она была более близка к изображению звука «Упс!». Разумеется, его можно было назвать забавным мертвецом. И в смерти он был комиком. Я склонилась на колени возле него и закрыла ему глаза: я видела, как бонд Эйстейн делал так на взморье, когда мы нашли тело Гюнны Потной. Тогда он прочел стишок, который я сейчас пыталась вспомнить: «За тобой… закрылась дверь… Далека дорога. Дщерь Исландии теперь пьет из чаши Бога».

Правая рука начала конвульсировать, словно покойник благодарил за заботу. Я взялась за нее, потом за левую, оттащила его (да, как длиннорукую обезьяну) в коридор возле туалетов и попыталась замести большую часть крови. Там я и оставила его, на том самом месте, где накануне папа простился со мной. Я не могла допустить, чтоб мама при встрече увидела меня над трупом. Затем я снова вышла в зал и попыталась провести предрассветные часы в дремоте, завернулась в красный шарф, который мама связала мне в том году, и вынула из сумки стальную вещицу. Так я и держала их у себя. Кровь матери вокруг шеи и сердце отца в кармане. Наконец мне удалось забыться мертвым сном между разрывами бомб, и мне приснились пляшущие гномы на зеленом лугу, а прекраснобородый пиит в белом балахоне читал стихи.

В 6:15 вокзал наполнился народом, в основном женщинами и детьми, которые по непонятным причинам считали, что им будет лучше в Гамбурге, а не в Киле. Некоторые женщины при выходе начинали хватать воздух ртом, когда их глазам представал их город. То одна, то другая разворачивалась в дверях вокзала, ведя за собой одного или двоих детей, и вновь возвращалась в зал с рельсами. Здесь была рассеивающасяся нация. Народ был готов притулиться где угодно, если там был хоть намек на убежище от бомб. Я завистливым взглядом смотрела на девочек, у которых была материнская рука, чтоб держаться. И продолжала бороться с комком в горле.

Наконец женщина с проседью в волосах и очками на глазах, в униформе, открыла кассу изнутри. Я решила ждать возле нее, а чтобы не путаться под ногами у жаждущих получить билет, я перебралась к соседнему закусочному киоску, который у немцев называется Imbiss. Потом в зале опять воцарился штиль, а я сидела одна на широком полу, этом пыльном, употевшем на солнце, посыпанном мукой, а также слегка окровавленном полу, который был отвратителен – как и народ вообще, и приветлив и гостеприимен – как и народ вообще.

И там я прождала тот день. С гранатой в сумке и мамой в голове.

Она так и не пришла. После суток бессменной вахты возле «Имбисса», включавших долгий разговор с пропахшей рыбой бродяжкой, а также предложение переспать от толстого офицерского сынка, я решила, что моя мать, видимо, застряла под фасадом дома, но что тогда с ней была ее удача, то есть нитки и спицы, и что сейчас она сидит – поет во мраке руин, напевает и вяжет себе свитер, потому что возле Мекленбургской бухты ночь холодна.

Я подумала, что лучше всего будет купить себе билет обратно во Фрисландию. Несмотря ни на что, я все-таки, наверно, еще могла рассчитывать на убежище у фрау Баум, я, которая подарила ей ту славную шкатулку-обольстилку. Однако мой отец, переволновавшись, забыл при расставании дать мне денег. Но может, мне удастся «загнать» по сходной цене гранату? В конце концов я проглотила комок в горле и распростилась с мыслью о том, что мама придет и встретит меня здесь. Я подхватила сумку и в последний раз бросила взгляд на коридор возле туалетов. Две крысы уже обнюхивали труп. Я решила оставить их в покое, в конце концов каждому отведена своя роль, и попрощалась с другом издалека, взамен попросив его хранить меня. Затем побрела в зал пересадок, мимо доброй цветочницы, еще не утратившей связи в верхах, и вышла наружу, в войну.

Позже я попала в учреждение, именовавшее себя «Тихой пристанью», и после этого ничего не желала так страстно, как войны и бури. Я называла это «отбывать срок». Всех, кто сопротивляется и не хочет умирать, засовывают туда пожизненно. И даже я поверила, что приговорена к тому, чтобы принимать «услуги и удобства» до самого конца. Но по прошествии трех лет я очнулась от сна в объятьях системы: до меня дошло, что, наверно, я умру не сегодня и не завтра, может быть, мне еще осталось год или два. Сейчас этих лет уже восемь.

Мне удалось оттуда сбежать, переодевшись мусором на колесах: я набросила черный пакет для мусора и въехала в грузовой лифт на инвалидной коляске под названием Thunderbird, нажала на нужную кнопку и немного погодя угодила в грейдер; ночевала у водителя, в квартире в подвале, в Коупавоге, он наливал мне в стакан.

Я спросила, не нужна ли ему жена. Он отреагировал на это тем, что исчез в недрах шкафа и вынес оттуда парик, который я с тех самых пор и ношу. Затем он обдал меня невообразимым запахом пота и повалил меня на диван. Я спала на удивление хорошо среди жутких картин и собрания сочинений Эйнара Бенедиктссона. Мне снился мой отец в молодости.

День спустя меня накрыли. Заведующая отделением в Храпнисте приехала туда, и я немножко поплакала для нее: мне удалось выжать несколько слезинок из этих засохших лимонов – моих глаз. Но она была непоколебима: «А сейчас, Хербьёрг, ты пройдешь со мной в машину, так ведь?» И лишь после того, как я пригрозила ей, что объявлю забастовку и не буду испражняться, она оседлала телефон и дошла с ним до самой лестничной клетки, пока наконец не нашла эту Дору, у которой пустовал гараж. Вечером я прибыла в Кваммсгерди и спала в только что освобожденной девической комнате, под розовой книжной полкой, целую неделю, пока Гейи обустраивал гараж. Вряд ли кто-то когда-нибудь так цвел от счастья, как он, когда его попросили поставить кухонную тумбу и унитаз в свом собственном гараже.

Заведующая (это была атлетша с толстыми губами и тремя или четырьмя комплектами грудей впереди) спросила, не желаю ли я, чтоб моих «близких» известили об этом. Я попросила ее сказать троим сыновьям, что их мать переехала по адресу Нетхейм[175], 13, третий этаж, налево. Потом Гвюдйоун вышел от меня с карманами, набитыми деньгами, и купил компьютер и роутер новейшего сорта. Называется он «ХР» и до сих пор шевелится.

Это была не первая моя попытка сбежать из дома престарелых. До того я три раза пыталась что-то сотворить с черным пакетом, но это приводило лишь к тому, что персонал веселился надо мной. Но я решила, что с меня хватит. Человек и самого себя-то способен терпеть только до известного предела, а там у меня перед глазами целыми днями были раззявые куклы со стеклянными гляделками, которые все были как будто пародиями на меня.

Как уже сказано, оно называется «Тихая пристань», но стоит на самом продуваемом ветрами месте, которое только нашлось в столице. Там почти не было возможности хоть чуточку подымить. В помещении царил строжайший запрет, а на улице – сильный ветер. Это было все равно что пытаться курить в веялке. И все же я ухитрилась улыбками завоевать дружбу уборщиков, которые закатывали меня на инвалидной коляске в чулан для покойников, где у них была устроена маленькая курилка. И я подолгу сиживала там и узнала много всего про Филиппины: они оба были оттуда. Так что курение пошло мне весьма на пользу.