Поначалу Корделия расспрашивала меня о России и о том, что я думаю про русских в Израиле. Моя задача — взять интервью у писателя, книгу которого я не читала, совершенно справедливо оценивалась ею как вздорная.

— Конечно, я могу что-то рассказать, но это отнимет столько времени… О чем вы, собственно, собираетесь писать?

— Понятия не имею. Может, о том, как вы выглядите, какая у вас квартира, какой вы приготовили ужин… Но этого, конечно, мало…

— Тогда спросите меня о чем-нибудь конкретно.

— Мне неловко спрашивать. Я вообще боюсь спрашивать.

— Понимаете, когда у писателя берут интервью по поводу его книги — задают вопросы по тексту, на них проще отвечать.

— А если о вашей жизни?

— О жизни — нет, это все очень сложно… В моей жизни все настолько запутанно, нет ни сил, ни желания туда погружаться… Давайте это оставим.

Она употребила вместо английского ивритское слово «коах» — сила. И еще несколько ивритских слов — «любовь», «жизнь».

— Да, давайте оставим… Если бы я могла прочесть вашу книгу…

Корделия переворачивает мясо на сковороде. Кажется, она готова делать что угодно, лишь бы отдалить нашу беседу. С другой стороны, она обещала дать интервью, ведь это я сообщила ей о премии, которую она получила за итальянское издание книги.

Разложив мясо по тарелкам, Корделия взглянула на меня и сжалилась:

— Расскажу. Я родилась в 1929 году в католической семье, в Германии.

— А при чем тут Швеция?

— Это как раз просто. Шведский консул в конце войны подписал соглашение с Германией по поводу евреев. По этому соглашению можно было забрать в Швецию такое-то количество евреев. Я попала в число тех, кого взяли. Хотя все были уверены, что я умру — у меня был тяжелый туберкулез.

Мы едим и пьем вино, Корделия раскраснелась, разговор потихоньку входит в нужное русло, и от этого нам обеим не по себе. Лучше бы встретились просто так!

— Когда вы туда попали?

— В Швецию?

— В Терезин.

— В марте сорок четвертого. Но ненадолго. Потом Освенцим и другие лагеря.

— Транспорт из Германии в Терезин в марте сорок четвертого?

— Нет, давайте оставим это!

— Я просто хотела знать дату. Я знаю, что практически всех немецких евреев вывезли в Терезин в сорок четвертом…

— Вы правы, но у меня был испанский паспорт… И поэтому меня взяли позже. Ой, да не пишите вы обо всем этом!

— Не буду.

— Это такое слоеное прошлое и все в дырах…

У Корделии — шведские интонации: фразы начинаются с отрывистого придыхания.

— Моя мама была католичкой. Бабушка тоже. Она была замужем за евреем, чья семья приняла католичество. Моя мама ничего не знала о еврействе. Бабушка умерла, когда маме было десять лет. Я была рождена вне брака, и это был жуткий скандал. В буржуазной семье.

Мой отец был очень известным ученым и социал-демократом, что было весьма необычно для того времени. Он был евреем, но я не думаю, что этот факт что-то тогда значил для мамы. Он был абсолютно далек от еврейства. И он был женат. Моей маме советовали узаконить отцовство, чтобы получать на меня какие-то деньги. Отец подтвердил формально свое отцовство. Что и привело потом ко всем моим несчастьям. Порой наше стремление вести себя достойно приводит к плачевному результату. Таким образом, я имела мать-полукровку и отца-еврея… Хотя была рождена и воспитана в исключительно религиозной католической семье. К тому же после той скандальной истории моя мама вышла замуж за католика, высокого блондина, чистейшего арийца. У них родилось трое детей. Из-за меня могли пострадать все. Меня нужно было как-то изолировать от семьи — и мама нашла мне опекуншу-еврейку. В сорок третьем году за хорошие деньги мне достали испанский паспорт. Испанцы очень старались помочь евреям, но в данном случае и это не помогло…

— Значит, вся ваша семья выжила?

— О да! Но мама давно умерла, отчима тоже нет в живых. Их дети живут в Германии.

— Они знали что-то о вашей истории?

— Возможно… Но скорей всего, узнали из моей книги.

— И какова была их реакция?

— В нашей семье все было настолько сложно… Никто вообще не мог об этом говорить. В конце концов, кому-то надо было решиться и нарушить молчание.

Зазвонил телефон. Корделия извинилась: она должна ответить, это по работе.

Пока она говорила, я просматривала ее журнальные статьи на английском. Одна была посвящена отношению немцев к Катастрофе. Корделия беспощадна: Германия, по ее мнению, еще не «сидела шиву» («шива» — от слова «шева», семь; семь дней в доме покойного сидит его семья, и все приходят ее навещать). Германия слишком быстро стала сытой и процветающей страной, выплачивающей деньги за нанесенный ущерб. Немцы так и не поняли, что сотворили; именно поэтому они считают, что можно просто откупиться.

Во второй статье обсуждается арабо-израильский конфликт: «После Освенцима евреи, во всяком случае некоторые из них, решили, что цена, которую они заплатили за принадлежность к своей нации, непомерно высока. Возникло государство Израиль, и еврейский народ стал таким же, как любой другой. Теперь им volens nolens приходится испытывать чувство вины за притеснение арабского народа. Не особенно приятная ситуация, но такова реальность. Не у многих в Израиле есть моральная сила признать, что евреи, перестав быть мучениками, становятся мучителями. Говорить о том, что евреи, которые столько страдали, должны быть особо чувствительными к страданиям ближних, абсолютно бесполезно и даже глупо. Кто-то и вправду стал более чувствительным к чужой боли, кто-то — наоборот. Страдание действительно меняет человека, но очень часто — не в лучшую сторону…»

Корделия возвращается с книгой Шауля Фридлендера «Quand vient le souvenir», по-нашему «Когда приходят воспоминания». Об этом романе она говорила мне по телефону. Так хорошо ей никогда не написать, увы.

— Читайте вслух, — указывает она на подчеркнутую карандашом фразу, — а я посторожу кофе. Стоит отвернуться, выкипит.

«Мы поколение, отмеченное недоверием и скептицизмом. Все, что осталось нам, — противоречия и разрушенная вера (вера в руинах?). Во что мы до сих пор верим? Я хочу это знать. Я хочу знать, куда я иду и за что сражаюсь. Я отказываюсь быть вечным Исааком, восходящим на жертвенный алтарь, не спрашивая и не интересуясь, зачем это».

Кофе готов, разлит по чашкам. Мы снова сидим напротив, она — родом из Германии, я — из России, говорим по-английски, а не на иврите, Фридлендера читаем в переводе с французского на английский, при этом я думаю свои русские мысли, а она — свои шведские. Более того, ее родной язык — немецкий, но стихи и прозу она пишет по-шведски.

— Когда вы приехали в Израиль?

— В войну Судного дня. И после этого решила остаться в Израиле. А сейчас здесь, в Беэр-Шеве, живет и мой сын, единственный из всех детей…