– Голову назад, – распорядилась она.

Чернила перед моим мысленным взором растекались, и, заговорив, я не был уверен, что получатся слова:

– Где ты была?

– Ходила вот за этим, – она показала вату и мокрую ткань.

– Давно я здесь?

Ее ответ нельзя было назвать односложным, но и лишнего она тоже не сказала:

– Недолго. Минут двадцать максимум. Закрой глаза. Они собирались позвонить в больницу; но нашелся доктор, который помог перенести тебя сюда. Он сказал, что с тобой все будет в порядке. Тебе повезло. Нос не сломан, зубы не выбиты. А я успела поймать тебя, так что голову ты тоже не разбил.

– Спасибо, что поймала меня.

– Чистить твою рубашку – пустая трата времени Я чувствовал, что должен признаться ей.

– Знаешь, что…

– Расстегни воротник. Что?

Честность встала у меня костью поперек горла.

– Здесь одна из моих бывших подружек.

Мадлен продолжала вытирать кровь.

– Я заметила, – сказала она.

– Нет, не Селина.

– Нет?

– Нет. Селина никогда не была моей подружкой. Я имел в виду совсем другое. Она только что заходила сюда, но я понятия не имею, где она теперь.

Мадлен на мгновение остановилась и посмотрела мне в глаза. Ее красота поразила меня.

– М-да. И что она хотела сказать?

– Она немного странная.

– Так что она тебе сказала?

– Она сказала, что хотела прийти и убедиться, что все в порядке. Я в порядке. И она в порядке.

– И это все? – Я ошибочно принял ее тон за любопытство.

– Да. В общем и целом. Она сказала, что видела, как муж Селины ударил меня, и мне надо подать на него в суд.

– Что еще?

– Она хотела… сказать, что ей лучше и что больше не будет никаких молчаливых звонков.

– Молчаливых звонков?

– Она звонила и дышала в трубку.

– И это все, что она сказала.

– Все.

Мадлен снова посмотрела на меня. Она отложила в сторону вату и открыла бутылку с водой, а потом протянула бутылку мне:

– Пей.

Я сделал то, что мне было сказано.

– Итак, почему же ты назвал ее странной? – Мадлен забрала у меня бутылку и плеснула немного воды на фланель.

– Ой, как больно… Боже. Кровь все еще идет?

– Немного. Что ты имел в виду под словом «странная»?

– Не знаю… понимаешь, она такая хрупкая или что-то в этом роде. Когда мы расстались, она… была совсем потеряна, думаю так. Она постоянно звонила мне и ничего не говорила. Она обезумела.

Мадлен замерла.

– Все готово.

– Спасибо.

– Что ты ей сделал?

– Ничего.

– Да ладно, ты должен был что-то сделать. Люди просто так не впадают в безумие.

– Когда мы впервые встретились, она была…

– Что случилось?

– Ничего.

Мадлен настаивала:

– Ничего? Она просто на ровном месте сбрендила?

– Это долгая история.

– А ты расскажи мне краткую версию, – в ее голосе зазвенел металл. Я собрал остатки достоинства, но на дороге правды не бывает объездов.

– Люси думала, что я встречался с другой женщиной, когда мы были вместе. Это ее и взбесило.

– А ты был?

– Что?

– Ты был с другой женщиной?

– Да… Да, был.

Лицо Мадлен стало опустошенным, она, как мне показалось, долго смотрела на меня, прежде чем произнесла:

– Знаешь, Джаспер, выбирать людей, которым собираешься причинить боль, надо даже тщательнее, чем тех, кого собираешься любить.

Я пережил этот бал избиения и отчаяния, наполненный женщинами и кровью. Поскольку Мадлен теперь была в курсе моих проблем, я мог больше не бояться внезапного визави с Селиной, Люси или кем-либо еще. Ни о ком из них мы больше не говорили. И отношение Мадлен ко мне не изменилось. Теперь, когда с моим прошлым было покончено, создалось впечатление, что она расслабилась. Казалось, для нее имеет значение только то, что я делаю сейчас и насколько хорошо ей со мной, а мне – с ней. А меня одна мысль о том, что ее может не быть со мной рядом, приводила в ужас. Каждый раз, когда я задумывался об этом, мне казалось, что где-то в закоулках моего сознания уже формируется решение.

Через несколько дней после того уикенда с балом, в августе, она уехала – назад в Иорданию, чтобы еще что-то разведать в Аммане. Сразу после этого она снова уехала, на этот раз в Америку – как она сказала, в Сакраменто проходил какой-то крабовый фестиваль, и она писала о нем для«Санди таймс». Мы провели вместе всего один уикенд между этими поездками – но все равно мои воспоминания о лете сливаются в одну сплошную ночь в постели, с перерывами только на работу и сон. Мне трудно поверить, что мы так много времени провели врозь.

В августе я тоже много работал: семь дней в неделю, по десять часов в день и даже больше, закончив «Проклятие», «Тройного дурака», «Прощание, запрещающее грусть» и «Твикнамский сад». Наконец передо мной забрезжило – отдаленное, слабое, нечеткое – понимание того, о чем на самом деле написаны «Песни и сонеты».

Моя бастарда[103] становилась все более беглой и уверенной, я все лучше владел пером; появилась даже необходимость следить за тем, чтобы не уходить слишком далеко от более напыщенного стиля, который я использовал в первых стихотворениях. Я повесил «Воздух и ангелы» и «Неразборчивого» на стену над доской, чтобы постоянно сверяться с композицией этих листов и стараться, чтобы вся работа была выдержана в едином ключе. Я был уверен, что все тридцать стихотворений будут выставлены в одном месте, и – вопреки всему – стойко придерживался принципов художественной логики. кто-то должен стоять на страже искусства.

Мадлен никогда не связывалась со мной во время своих отлучек – она говорила, что работает, а никто не посылает домой открытки из офиса. Но в тот четверг, вечером, в середине августа, когда она вернулась с Ближнего Востока, она позвонила мне сразу, как только самолет приземлился, и приехала на Бристоль Гарденс прямо из Хитроу, захватив с собой и чемодан, и ноутбук.