Кричит: «Матюшка! поскорей

Подай мне коньяку иль рому

Да Редерер похолодней!»

На стороне его все шансы,

Он обольститель легких дам:

Всегда собой доволен сам,

Он в их кругах поет романсы.

Он врет и хвастает без мер,

Как Хлестаков, почти невольно,

Всегда твердя самодовольно:

«Diantre, мон шер, ком са кут шер!»

Великосветские щеголи не носили пестрых одежд, не привлекали к себе внимания суетой и кривляньем, а свою исключительность и значимость подчеркивали строгим туалетом и сдержанными манерами. Появилась мода на скуку и хандру — сплин. Образ великосветского «льва» — это некая смесь сдержанного англичанина и утонченного француза. Журнал «Мода» за 1857 год писал: «Держатся они точно так же прямо, как их туго накрахмаленные воротнички: ни сучка ни задоринки; каждая необходимая складка на их платье должна быть непременно на принадлежащем ей месте, изогнутый как-нибудь неизящно корпус — есть верх неизящества…

Посмотрите, вот парочка их выступает по бульвару, нога в ногу, размеренным шагом, ни шире, ни уже, как того требует хороший тон, как того требует их приличная наружность, неподражаемый образец бон тона.

Локти немного назад, руки облиты желтыми или светло-розовыми перчатками. Один из них начинает рассказывать что-то и желает рассказывать с увлечением; он делает жест рукой, но, Боже мой! сколько изящества в этом жесте; широкий рукав безукоризненного покроя сюртука спустился немного к локтю, кажется для того только, чтобы показать ослепительный белизны рукавчик рубахи, рукавчик так искусно отогнутый, так ненаглядно стянутый двойною запонкою, что кажется игрушкою, выточенною из слоновой кости…

Физиономия говорящего ничего не выражает: она и не должна ничего выражать; игра физиономии при разговоре решительный mauvais genre (дурная манера. — Ред.). Зато глаза, о! как дивно эти глаза выражают то презрение к предмету рассказа, то превосходство рассказчика над описываемыми им людьми и обстоятельствами!..

Пусть накрахмаленного человека преследуют пожар, наводнение — он не изменит своего размеренного шага, он не допустит, чтоб его облипший вокруг талии сюртук неграциозно распахнулся… Чем жарче на дворе, тем походка его медленнее, шаги размереннее; он часто снимает шляпу и так же осторожно и изящно укладывает ее на прическе: жарко… Жара для него хуже ада: допустить испарину на свое душистым мылом вымытое, душистою пудрою вытертое лицо, позволить, чтобы пот подмочил артистическую прическу, — помилуйте, да это хуже всех казней египетских… Это, одним словом, mauvais genre».

Как ни обратить внимания на такого господина! В Петербурге, в два-три часа пополудни, на Невский выходили все модники. Демонстрируя свой наряд или свою коляску, новые детали туалета или головной убор, они старались запомнить силуэты чужих платьев, понравившихся им, и со знакомыми обсудить театральные новости. Сколько нарядных господ можно было здесь повстречать, увидеть собственными глазами самые модные туалеты, самые изысканные фраки.

Кстати, о фраках. Как ни странно, время не примирило их противников. Уж полвека он в моде, а то там, то здесь услышишь нелестные отзывы о нем. Русский писатель Михаил Николаевич Загоскин (1789–1852) не упускал случая покритиковать этот наряд. Еще в конце 20-х годов в комедии «Благородный театр» его герой актер Посошков любуется узорчатым кафтаном:

Какой костюм! Я рад и весел, как дитя!

Куда, подумаешь, как мода прихотлива!

Что лучше этого? и прочно и красиво,

Так нет! Дай выдумать — и что ж? Дурацкий фрак…

Ну можно ли сравнить?..

В записках «Москва и москвичи» в разделе «Два слова о нашей древней и современной одежде» Михаил Николаевич писал, что если современный сюртук еще как-то «походит еще на человеческое платье», то фрак, с нелепо вырезанным передом, уж никак не может казаться величавым и красивым. Наоборот, он «смешон и безобразен». Хотя, замечает Загоскин, «красота и величавость одежды дело еще второстепенное», основное ее значение заключается в том, что она укрывает тело человека от «холода и непогоды». И вот этой главной своей функции фрак не выполняет. «Мы в двадцать градусов морозу носим узенькие фраки, которые не застегиваются на груди, и шляпы, которые не закрывают ушей. На это есть шубы и теплые фуражки, скажут мне. Да, конечно! Но в какую гостиную я могу появиться с фуражкою в руке — и не в сто ли раз лучше надевать распашную шубу сверх платья, которая уже сама по себе защищает меня от холоду?»

Писатель размышлял о французских модах и о том, что русские люди нелепо подражают им, чтобы казаться такими же «образованными». «Неужели просвещение и образованность зависят от покроя платья?» — удивленно вопрошал он своего читателя.

Человек здравомыслящий, даже если он и являлся поклонником фраков, задумывался над словами писателя, в чем-то соглашался с ним, с чем-то спорил, но нашим героям, франтам и щеголям, не до чтения. Надлежит каким-то образом изыскать немалые деньги, чтобы пальто заказать или новую шубу справить.

Иностранцев цены на меховые одежды приводили в ужас. Теофиль Готье, посетивший Петербург в 1859 году, писал: «Молодые люди, не военные и не служащие, одеты в пальто на меху, цена на эти пальто удивляет иностранца, и наши модники отступились бы от такой покупки. Мало того, что они сделаны из тонкого сукна на куньем или нутриевом меху, на них еще пришиты бобровые воротники стоимостью от двухсот до трехсот рублей в зависимости от того, насколько у них густой или мягкий мех, темного ли он цвета и насколько сохранил белые шерстинки, торчащие из него. Пальто в тысячу не представляет собою чего-то из ряда вон выходящего, бывают и более дорогие. Это и есть незнакомая нам русская роскошь».

Речь не идет о речном бобре, который стоил сравнительно недорого, имеется в виду мех калана — камчатского бобра. Темный мех его был невероятно густым, плотным и очень красивым. Знаменитая пушкинская строчка «Пушистым снегом серебрится его бобровый воротник» упоминает именно эту пушнину.

А что за дивная манера кутаться в шубу! Не всякий щеголь с первого раза научится, запросто накинув ее, продеть одну руку в рукав, а другую, всунув небрежно в карман, глубоко запахнуться ею. Изящно? Еще как! Да и не только, надетая таким образом, шуба надолго сохраняла домашнее тепло. Подняв ее воротник, надев ватную или норковую шапку, наш модник в своей карете еще долгое время наслаждался на лютом морозе уютным теплом квартиры.

И еще одна деталь туалета — перчатки. Казалось бы мелочь, но перчатки в XIX веке были возведены в такой высокий ранг,