– Вы злопамятный и жестокий, – невольно вырвалось у Лизы.

Пианович небрежно тряхнул пистолетом:

– Жестокий? Я должен был терпеть, когда марали мою мечту? Да, я перед Зосей виноват – из-за своего наивного романтизма не разглядел за личиком ангела глупую маленькую шлюшку. Ведь это не Дюгазон ее соблазнил, а она его. И этого румына… Представь, он теперь в Петербурге, играет у Донона в оркестре Титулеску. Я там как-то ужинал и видел его – еще более кособокого, чем в Варшаве. Вспоминаю, и злоба кипит. Я всю эту гадость тебе рассказываю, чтоб ты правильно себя вела.

– Зося просто ошиблась…

– Ошибся я! Что было делать? Просить развода у папы римского? Эта дура на меньшее не соглашалась. А у меня высокие понятия о приличиях и чести. Зося скоро смирилась и даже стала деньги добывать, используя свои склонности.

– И вы брали эти деньги!

– Что мне оставалось? Иначе она делала бы то же самое, только бесплатно – чем это лучше? А так у нее были определенные задачи, и не все ее существо уходило в распутство. Не забывай, я и сам работал, причем с риском.

– Вы называете свои аферы и преступления работой?

– А как же! То, что я делал, не сравнишь с сидением в какой-нибудь конторе. Это грандиозная штука! Зато теперь ты будешь у меня жить во дворце, одеваться как королева, сорить деньгами. Я сам люблю широко пожить.

– Для какой малости вы стали убийцей! – ужаснулась Лиза.

– Тебе не нравится, нежная Бетти, что твой жених грабил презренных ювелиров? Иначе и быть не могло. Представь: когда-то я был очень молод, при этом красив, образован, умен – но беден. Я был одет в кошмарный сюртук, сшитый, правда, великим портным. Эту вещь я купил на блошином рынке. Он стоил гроши, потому что на груди было не слишком заметное, но несмываемое соусное пятно. Ты можешь вообразить меня с этим пятном, которое я старался прикрывать то рукой, то портфелем? И понять, как я страдал? Однажды я защищал в суде мелких налетчиков. Ты бросишь в меня камень, узнав, что я взял гонорар крадеными и припрятанными брошками? Пытаясь обеспечить своим клиентам срок каторги поменьше, я вник в их ремесло и понял: они глупы, потому и попались. Можно не попадаться! Я был беден, Бетти, но не рожден для бедности. У меня на груди было соусное пятно, и это решило все. Ты должна меня понять. Ты сама из бедности согласилась выйти за меня.

Лиза молчала и не знала, что сказать.

– Я, наверное, нехорошо сделала, – наконец проговорила она. – Да, вы меня купили, но мучиться от этого придется мне одной. Я никого другого не убила!

Игнатий Феликсович прищурился:

– О нет, Бетти! О твоем бедном отце мы уже говорили. Также из-за тебя погибла моя непутевая жена.

– Она погибла из-за вас.

– Нет! Не я же виноват, что этой весной ты сделалась так непростительно хороша. Ты упивалась своей властью над нашим братом, кокетничала со мной и со всяким встречным, и с самим небом. Если б ты видела свое жестокое улыбающееся личико – холодное, девственное, невыносимое. Ты желала жертв, и ты их получила. Сначала беспутная Зоська. Потом ювелиры, огранщики и торговцы алмазами. Их много нашло конец этой весной – я торопился. Ты теперь с головы до ног в бриллиантах! А этот глупый белобрысый мальчишка…

– Что с ним?

– Ничего. И не такие глотки затыкали всемогущие купюры.

– Я вам не верю! Ваня не мог взять ваши деньги. Вы лжете! Что с Ваней? – почти кричала Лиза.

– Остынь, Бетти, – ласково осадил ее Игнатий Феликсович. – Я же сказал: этого мальчика следует забыть.

– Никогда! Что с ним?

– Хочешь все-таки правду? Пожалуйста! Неужели после всего, что он мне наболтал, у меня оставался выбор? Он упрям, он бешено влюблен, он, чего доброго, в самом деле пошел бы в полицию. Из-за этого мы с тобой срочно едем в Лезово. Все пошло кувырком! Слава богу, мои ребята уже мчат во Владивосток с последним уловом. Ты все-таки получишь натансоновские бриллианты. Поспешим же за ними, моя фея!

– Где Ваня? – повторила вопрос Лиза.

– Ты опять за свое, упрямая? Вот чем ты отличаешься от Зоськи! Эх, закрыть бы мне «Викторию» в мае, и не встретила бы ты этого никчемного мальчишку. Помню, помню ваши качели! И беседку! Недосмотрел я за тобой. Тот огонь, что должен был зажечь я, вспыхнул от случайной искры. Но не все потеряно – нас ждет сегодня волшебная ночь…

– Бросьте болтать, говорите правду!

– Хорошо, моя Бетти, только уговор: не кричать, не скандалить, – весело прошептал Игнатий Феликсович. – Ты же не хочешь, чтоб я начал стрелять? Тогда знай: твой белокурый друг лежит сейчас в моей квартире, и у него прострелена грудь. Он будет отныне молчать – стреляю я метко. Пришлось это сделать: он был чересчур назойлив. Найдут его нескоро. Я заплатил за квартиру намного вперед и велел неделю не делать уборки. А вход у меня отдельный.

Лиза закрыла глаза. Оранжевый свет свечи и черные тени поплыли невесть в какую бездну. Бездна даже не была черна – она не имела ни цвета, ни глубины, ни смысла. Но она была все! За тридевять земель, в другом веке, лил дождь. Он с размаху бросался на стекла и стекал потоками вниз – так же, как свет и темнота лились и где-то пропадали. Дождь шел очень давно, когда Лиза была еще в своей комнате, у шкафа, в белом платье, надетом на голое тело…

– Девочка моя, тебе нехорошо? – кинулся к Лизе встревоженный Игнатий Феликсович.

От мысли, что он сейчас к ней прикоснется, Лиза вздрогнула и вытянула руки перед собой:

– Не беспокойтесь! Я в себе.

– Где графин с водой? – озаботился Игнатий Феликсович. – Ах да, он у вас в гостиной… Бетти, возьми себя в руки, дыши глубже. Вот так! И не упрямься – никого, кроме меня, у тебя больше нет на свете!

Лиза покачала головой:

– Вас все равно отправят на каторгу. Ведь это случилось у вас на квартире!

– Не бойся за меня, – осклабился Пианович. – Скоро мы будем за границей, там нас никому не достать. А главное, твой несчастный воздыхатель лежит сейчас на ковре в луже крови с револьвером в руке. Он застрелился! Сам!

– Врете! Ваш револьвер с вами, я видела.

– Глупышка Бетти! Неужели ты думаешь, что у меня всего один револьвер? Нет! Все сделано чисто, не придерешься. Ты сама сказала, что я король, и потому…

Тихий свист с улицы прервал его речь. Оказывается, мир за окном еще существовал! Свист смолк, какой-то тупой и влажный звук последовал за ним. Звук неживой и неприятный.

– Адам! – всполошился Игнатий Феликсович и бросился к окну.

Он двинул шпингалет, чтобы выглянуть наружу. Тут же створки, будто живые, дернулись в его руках и со звоном распахнулись. Пианович попятился. Он едва удержался на ногах. Холодный вихрь ворвался в комнату, мигом обежал все углы, и Ваня Рянгин ввалился вместе с ним – мокрый, грязный, с перекошенным левым плечом и марлевыми завязками, которые торчали из распахнутого ворота.