Никогда еще бедствия лесного похода не расстраивали меня так, как в этот день. Я сам до такой степени исхудал и ослабел благодаря исключительно плохой растительной пище, что сделался как-то особенно ко всему чувствителен. В ту пору в отряде было человек тридцать мади, совершенно обнаженных и едва живых. Первоначальный черный цвет их кожи перешел в пепельно-серый; все кости до того торчали, что даже удивительно было, как эти остовы могут еще передвигаться. Почти каждый из них страдал какою-нибудь безобразной болезнью, всевозможные наросты, стертые, расцарапанные спины, гнойные нарывы попадались беспрестанно; иные же одержимы хроническим кровавым поносом и от скудного питания достигли последней степени хилости.

Мне достаточно было взглянуть на них и услышать противный запах, который они распространяли, чтобы задохнуться и почувствовать судорогу в горле. Кроме того, почва под ногами была усеяна гниющими и преющими растительными остатками; жара, духота, раскаленный воздух наполнен миазмами от мириадов насекомых, листьев, веток и всякой дряни. На каждом шагу то головой ударишься о толстую лиану, то по затылку до крови царапнет пальмовая колючка, то руку занозишь о шипы встречного куста, то гигантский репейник заденет за платье и держит так, что насилу выдерешься. Насекомые бесчисленных пород и сортов также способствуют моему злополучию, в особенности эти гладкие черные муравьи, которые водятся на змеином дереве; когда идешь под тенью его листвы, они ухитряются непременно упасть на человека и жалят хуже всякой осы или красного муравья; укушенное место тотчас пухнет, кожа бледнеет, и вскакивает большой пузырь.

Нечего говорить, что и других родов было довольно – черных, желтых, красных и всяких: они массами ползли поперек дороги или же облепляли каждое дерево, каждое малейшее растение. Все, что представлялось зрению, обонянию, осязанию изо дня в день, с часу на час, приносило с собою какую-нибудь досаду, неудобство или огорчение, что при настоящем моем изнурении и упадке духа было почти невыносимо. Ум был в постоянной и напряженной тревоге по поводу моих двадцати отборных молодцов, посланных гонцами к Бартлоту, да и по поводу самого майора с арьергардом. Уже месяц, как я не ел ничего мясного, питаясь исключительно бананами, и как ни старался повар разнообразить их приготовление, но они мне просто опротивели. Мои мышцы стали совсем тонкие и вялые, точно во мне только и остались одни жилы и сухожилия; на ходу я весь дрожал, и мои внутренности взывали о кусочке мяса.

В лагере я услышал разговор своего слуги Сали с другим занзибарцем. Сали говорил, что «господин» недолго проживет, силы его быстро угасают, это видно.

– Что ж, – отвечал тот, – Бог даст, на днях будут козы и куры. Ведь ему мясной пищи нужно, и мы достанем непременно; авось, не все сожрал этот Угарруэ.

– Эх, – сказал Сали, – если бы занзибарцы были люди, а не скоты, они бы поделились с господином теми местными кушаньями, которые добывают себе, покуда ходят за провизией. Небось, его же ружья и патроны они пускают в ход, да еще за это жалованье получают. Не могу понять, отчего они не дают ему часть того, что добывают его же оружием.

– Таких негодяев здесь немного, – заметил собеседник, – если бы им досталось что-нибудь стоящее, поделились бы.

– Как бы не так! – возразил Сали. – Я-то лучше знаю. Иные из наших редкий день не добудут козы или птицы, а я никогда не вижу, чтобы они господину принесли хоть кусочек.

Услыхав такие речи, я позвал Сали и приказал сказать все, что ему известно. Из расспросов оказалось, что в его словах была доля правды. Двое занзибарских старшин, Мурабо и Уади Мабруки, добыли 25-го числа одну козу и трех кур и тайно съели их. Это был один из первых примеров неблагодарности, замеченной мною в этих двух людях. С того дня, впрочем, они стали делиться со мною своей добычей и принесли мне до вечера трех кур. Через несколько дней я пришел в свое обычное состояние, и силы мои возвратились. Такой счастливый оборот еще раз показал, что именно нужно для поправки несчастных голых мади.

В Аведжили наготовили громадный запас сушеных бананов, а число находимых челноков все прибывало, и образовалась целая флотилия, на которую мы посадили всех мади, водворили весь багаж и половину наличных занзибарцев.

На другой день расположились лагерем близ порогов Авугаду, а 27-го перетащили челноки через быстрину и ночевали на несколько миль далее.

30 июля полдничали на старом пепелище, где я столько времени дожидался и разыскивал заблудившийся отряд в августе прошлого года. Ночевали в деревне Мабенгу.

Перед закатом солнца наблюдали великое множество крупных нетопырей, называемых по-суахильски «попо», летевших через наши головы на ночлег по ту сторону реки. С того места, где я стоял, видна была лишь узкая полоса неба, и я успел насчитать, пока они пролетали мимо, 680 штук. Так как летевшая стая тянулась над лесом на протяжении многих километров, можно себе представить, что их тут были многие тысячи.

31 июля пришли в Ависиббу, где наш авангард встретил в прошлом году такое отчаянное сопротивление и потерпел такие мучительные потери от ядовитых стрел. В одной хижине найдена верхушка одной из подставок, употребляемых нами для поддержания палаток; она была тщательно завернута в широкие листья вместе с обрывком бумажного патрона, кусочком зеленого бархата от обивки походной шкатулки с хирургическими инструментами и с жестяным футляром от ремингтоновского патрона. Этот удивительный сверток был привешен к одной из перекладин под кровлей и, вероятно, был посвящен какому-нибудь идолу.

В другой хижине нашли ожерелье из железных колец и десять вполне исправных патронов. Последние принадлежали, вероятно, одному из наших несчастных беглецов, которого, должно быть, тут же убили, сварили его в котелке и съели за семейной трапезой. Это предположение подтвердилось еще тем, что немного дальше найдена была его старая куртка.

Вскоре по прибытии в эту деревню мы были очень удивлены, увидя маленькую девочку лет восьми, совершенно голую, которая очень спокойно подошла к нам и сказала по-занзибарски:

– Так это правда. Я слышала, что стреляли из ружья, да и говорю себе, спрятавшись: ведь это, должно быть, мои земляки, потому что у язычников не бывает ружья.

Она сказала, что ее зовут Хатуна-Мгини, что ее и еще пять других взрослых женщин Угарруэ бросил тут, потому что они были больны; как только Угарруэ ушел со своей громадной флотилией челноков, прибежали дикари и всех женщин перерезали, а она убежала и спряталась, и с тех пор все скрывалась, питаясь дикими ягодами, а ночью ей удалось набрать бананов, настолько спелых, что их можно было есть сырыми, так как нельзя было развести огня. Угарруэ имел столкновение с ависиббами и побил их изрядное количество. Здесь он стоял пять дней, заготовляя на дорогу провиант, и ушел давно, «больше десяти дней назад».

Четыре с половиною часа мы шли до Унгуэддэ и еще семь с половиною часов до лагеря напротив островка, за несколько миль до порогов Неджамби, занятого рыбаками из племени бавайя. Ружья и платья из челноков выгрузили, и я велел матросам провести челноки левым протоком. Покуда пеший отряд занялся переноской вещей, большая часть прислуги при челноках предпочла идти через первый проток; последствием этого непослушания было то, что утонул занзибарский старшина и пятеро мади, один челнок погиб, да еще два перевернуло, но их после все-таки достали. Один занзибарец, Селим, так был избит и расшиблен, ударяясь в торчавшие из воды камни, что почти целый месяц после того не мог ходить.