Но Борису нравилась вся эта мишура: переписка с властителями европейскими, подарки взаимные, торжественные приемы послов. А короли и рады стараться, особенно изощрялась подруга моя давняя, Елизавета Английская. Всегда склонная к титулам пышным, но неясным, она в одном из посланий назвала «своего возлюбленного кузена» Бориса лордом-протектором. Это по-иностранному, язык у них темный и многозначный, понимай, как хочешь, я так вывел, что лорд-протектор — это Бог-защитник. Сразу видно, что ничего Елизавета не понимает в жизни державы Русской, если и можно было кого-нибудь у нас назвать этим самым лордом-протектором, то только царя Федора, ибо он Господу всех ближе и в ответ на его моления Господь землю нашу защищает.

Не просто так, конечно, славословили властители европейские, после обращений велеречивых непременно просьбишку какую-нибудь слезную вворачивали. Елизавета все больше о послаблениях для купцов английских печалилась, а император германский так прямо денег клянчил, пошлите-де казны своей, которой имеете от Господа Бога очень много. Вот опять — ничего не понимают! От Господа — благоденствие в державе, а казна царская — она от людей, ее руки человеческие собирают, я уж вам сказывал, чьи это были руки.

Воздам все же должное Борису, он в отношениях с Европой не только тщеславие свое суетное тешил, но и твердо линию свою проводил, которую объявил громогласно: «Не таской, а лаской!» Было в линии этой много идеализма юношеского, но она была, что уже хорошо, и не во вред державе шла, что еще лучше. Урон казне царской, конечно, был, от тех же послаблений купцам английским или от подачек щедрых императору германскому которому как-то раз отправили одним обозом 40 360 соболей, 20 760 куниц, 337 325 белок, 3000 бобров и 120 лисиц черных. С другой же стороны, выходило казне сбережение от сокращения расходов военных. Вот, скажем, заключил Борис мир вечный с воровской Швецией на условиях самых мягких: между подданными обеих держав торговля вольная, путь чист через шведские владения московским купцам в другие государства и послам других государств в Москву, шведы обязались пропускать без задержки тех купцов, которые из земель иностранных пойдут к царю с товарами для его казны, обязались также пропускать докторов, лекарей и других служивых людей и мастеров, пленные освобождались с обеих сторон без выкупа и обмена, кроме тех, которые по своей воле останутся, это, естественно, относилось к шведам, которые у нас хотели остаться, православному-то человеку что искать в земле заморской? На подходе находился такой же договор и с Польшей.

Были от новой линии Бориса и другие издержки — что-то больно много иноземцев в Москве стало обретаться. Не только на время приезжали по делам посольским или купеческим, но и постоянно селились. Немецкая слобода, запустевшая было после погрома во времена царя Симеона, теперь вновь людьми наполнилась, втрое против прежнего. И людишки были все больше ненадежные, пораженные ересью Лютеровой, но Борис им благоволил и даже дозволил построить дом молельный. Ох лихо! Можете себе представить, каким хором славословий откликнулись на это многие государи европейские! Я бы после такого сам первым факел горящий схватил и к кирхе той устремился, а Борис — ничего, еще и школу открыть позволил.

* * *

От частых посольств иноземных еще один обычай нехороший пошел. Как-то так сложилось, что послы представлялись царю Федору, а потом отправлялись к Борису, где вся церемония торжественная повторялась заново. Даже грамоты послы зачастую привозили две, одну на имя Федора, другую — на имя Бориса. Получалось, что державы иноземные поклоняются не русскому орлу двуглавому, а двум орлам порознь. Вскоре это и на наш внутренний обиход перекинулось. Царь Федор был к пирам не пристрастен, но все же, следуя обычаю, всегда приглашал за стол свой бояр, воевод и людей, на службе царской отличившихся. Не зная отдыху от трудов царских даже во время трапезы, Федор часто сажал за столом рядом, к примеру, Годуновых и Шуйских и мирил их на благо державе. Борис, живший после женитьбы отдельно, на пирах этих бывал редко и сам в свою очередь приглашал к столу своему бояр, воевод и людей, на службе царской отличившихся. И чем дальше, тем больше гости царские завидовали тем, кто был приглашен к столу Борисову, всеми правдами и неправдами старались попасть туда и даже пренебрегали приглашениями царскими.

Это немало способствовало умалению достоинства царского, Борис же этому не только не препятствовал, а даже потворствовал. Он всегда отца не сказать, что не любил, но относился к нему без должного почтения, став соправителем, Борис посматривал на него чуть свысока, а в последние годы он не то чтобы желал смерти отца — у него, как и у меня, такого, конечно, и в мыслях не было, упаси Господь! — но и не скрывал особо, что ждет этой смерти, чтобы воцариться по-настоящему.

Но Федор жил еще долгих семь лет, с улыбкой грустной и всепонимающей наблюдая нетерпение сына. Помню, участвовал я как-то в обряде священном перенесения мощей митрополита Алексия в новую раку. Такое дело святое Федор никому не мог уступить, своими руками все делал, Борис же рядом стоял. Свершив обряд, Федор передал раку сыну со словами пророческими: «Осязай святыню, правитель народа православного! Управляй им и впредь с ревностью. Скоро ты достигнешь желаемого, но помни: все суета и миг на земле!»

Святки 7106 года мы отмечали необычайно весело. Борис был неистощим на выдумку и щедрость: если делал горку ледяную для подросшего сына своего, то приказывал залить такие же по всей Москве на потеху народу, если отправлялся с сыном и со всем двором кататься на санях в поля окрестные, то приказывал снарядить все свободные тройки из конюшен царских и выпустить их с ямщиками искусными на улицы московские, чтобы катали бесплатно детвору. Не забывал и о взрослых, вечерами, после прогулок да игр на морозце садились мы во дворце за пир, народу же простому на площадях выкатывали бочки с пивом и вином. Прервались лишь в Крещенский сочельник, да и то только для того, чтобы, освятив воду и отстояв службу крещенскую, с новыми силами за стол усесться.

А в это время над залой пиршественной тихо угасал царь Федор. Так и ушел, не сподобившись не только схиму принять, но и не причастивших напоследок Святых Тайн. Но, думаю, Господь ему это простит и примет с объятьями распростертыми в царствие свое. Вот кому не простит, так это нам, того, что не проводили, как положено, царя святого. Собственно, я здесь ни при чем, попросили бы меня, все бы сделал достойно. Но Борис не попросил, он теперь сам был всему голова. И голова эта думала не о родительских останках, а о спокойствии державы, поэтому Борис разослал гонцов во все города с извещением не столько о кончине государя, сколько о том, что он взял бразды правления в свои руки, также велел он затворить вплоть до нового указа все пути в чужие земли, нашим же землям приказал блюсти тишину. Конечно, тут не до одеяний покойного, так и лег Федор в гроб в обыденном кафтане, ремешком перехваченном.

А что же царица Арина? С Ариной все было не просто. В последние годы она не то чтобы отдалилась от мужа, но почти все время проводила в палатах сына, пестуя внука. Лишь услышав о кончине царственного супруга, она наконец осознала, что потеряла. Арина впала в исступление, все время кляла себя за невнимание к мужу, за то, что оставила его одного в час смертный, молила и душу мужа, и Господа о прощении и тут же восклицала, что не будет ей прощения вовеки веков. Так себя извела, что на похороны ее буквально на руках принесли, и выглядела она много хуже покойника.