– Странно, – сказала Меган. – Она первым делом спрашивает, интересуются ли другие молодые люди в Америке тем, что происходило во время Холокоста? Я хочу сказать, есть же тысячи книг, сайтов в Интернете, спектаклей, фильмов. Может, в Польше все совсем не так?

Меган положила рядом две фотографии. На одной из них была молодая, темноволосая красавица Ирена с целеустремленным взглядом в форме сестры милосердия, в которой она ездила в гетто, а на другой – седая старушка с черной ленточкой на голове. Меган переводила взгляд с одной карточки на другую. Удивительно: один и тот же человек! Как воспринимает жизнь каждая из этих двух Ирен? Какой была жизнь в промежутке между этими фото?

Сабрина нахмурилась:

– Кто мы такие, чтобы указывать людям в Польше, как относиться к своей истории?

– Этот вопрос встает перед каждым историком, – сказал Мистер К. – Кто должен писать историю? О чьей жизни рассказать или, что не менее важно, о чьей умолчать? Какие воспоминания потревожить, а какие лучше не трогать? Что из прошлого спасти для потомков, а что потерять навсегда? История – это не только факты, это еще и их интерпретации… история пишется теми, кто о ней рассказывает. Вот, например, вы, девочки, сейчас пишете историю… вы рассказываете историю жизни Ирены, когда о ней молчат все, даже сама Ирена. Это очень интересная проблема.

– Она же спасала детей, – сказала Меган. – Весь польский народ должен ею гордиться. Почему же они не хотят помнить о тех, кто спасал детей?

Мистер К. подался вперед и наклонился к девушкам:

– Не забывайте, после войны Польша целых 45 лет была коммунистической державой… польские антифашисты, какой была, например, Ирена, в большинстве своем были еще и антикоммунистами. Те, у кого достает смелости бороться с одним тоталитарным режимом, обязательно будут бороться и с любым другим. Может, за 45 лет былое просто выветрилось из народной памяти. Сабрина задала очень важный вопрос. Вправе ли мы напоминать им обо всем этом? Лиз, а ты что думаешь по этому поводу?

– Ну, это, реально, просто нормальное человеческое поведение. Когда происходит что-то нехорошее, потом об этом не хочется ни думать, ни вспоминать. Я это понимаю.

– Я могу понять, – сказала Меган, – как странно будет видеть, что это делаем мы… какие-то американские девчонки. Но почему сама Ирена не рассказала свою историю? Или ее родственники? Думаете, из скромности… как святая или что-то типа того?

– Может, она и хотела, – сказал Мистер К., – но при коммунистах лучше было этого не делать. Или, может, поляки просто не могли услышать эту историю непосредственно от нее. В письме она говорит, что сделанное вами имеет для мира огромное значение. Мне кажется, ей хочется, чтобы вы продолжали рассказывать людям о том, что было во время войны.

Меган взяла со стола расписку за три доллара, пожертвованных Иреной детскому дому:

– Прошло столько лет, она столько всего пережила и до сих пор думает, как бы помочь детям. Я хочу рассказать о ней всему миру.

* * *

Дебра Стюарт после химиотерапии пошла на поправку, и жизнь Стюартов приблизилась к тому, что Меган называла «дораковой эпохой».

Теперь, когда девушки узнали, что Ирена жива… когда «услышали» ее голос… Лиз на репетициях стала чувствовать в себе какую-то непонятную ей самой то ли неловкость, то ли стеснительность. Как-то она призналась Меган, как глупо чувствует себя на сцене, притворяясь Иреной, женщиной, которая еще жива и вполне могла бы сама поведать о себе миру…

В первую субботу мая они загрузили декорации и костюмы в школьный фургон. Меган с Лиз поспорили, как грузить железные ворота с табличкой «ВАРШАВСКОЕ ГЕТТО», потом Лиз уронила задник сцены и прорвала в нем дырку… Дорога до Эйзенхауэровского Центра в Абилине, где проводился Канзасский День Истории, была долгой и полной тревог.

– А если мы проиграем? – спросила Лиз, забравшаяся на самое заднее сиденье.

Меган, уже не раз думавшая о возможности такого исхода, сказала:

– Мы уже победили. Что бы ни случилось, мы уже нашли и рассказали людям историю Ирены Сендлер. Я уж не знаю, что мы будем делать с ней дальше, но опять на 60 лет ее точно не забудут.

* * *

В Эйзенхауэровском Центре царила суматоха. Один за другим шли коротенькие конкурсные спектакли, а в зале стоял приглушенный, но постоянный шум, создаваемый приходящими и уходящими представителями других команд, гримирующимися и переодевающимися актерами. Меган загримировалась под умирающую в гетто еврейку с грязным и изможденным лицом, а Лиз возилась с формой и шапочкой сестры милосердия. В комнату заглянул отец ученицы какой-то другой школы и сказал:

– Это вы, девочки, играете пьесу про спасительницу детей? Я слышал, это потрясающе. Удачи вам!

В этот момент на сцену вызвали участниц Проекта «Ирена Сендлер». Девушки отыграли идеально пьесу и вышли на поклон под бурные аплодисменты.

На спектакль впервые пришел отец Сабрины. Он появился с большим пластиковым пакетом и занял место в ряду прямо за спинами девушек.

Они взяли первое место. Когда они под овацию вышли на сцену за медалями, отец Сабрины открыл пакет и положил по букету роз на сиденья девочек. Вернувшись на свое место, Сабрина взяла в руки букет и, повернувшись к отцу, увидела, что он, как и все в зале, бешено аплодирует, не скрывая слез.

* * *

Всю долгую дорогу домой девочки сочиняли новое письмо Ирене, в котором хотели сообщить ей о своей победе. Кроме того, они хотели задать ей несколько вопросов, чтобы подкорректировать сценарий и исправить возможные ошибки к выступлению на Национальном конкурсе, до которого оставалось меньше шести недель. Теперь в пьесе уже упоминалось о том, что Ирене удалось выжить в тюрьме Павяк, но каким образом произошло это чудо, у девочек не было ни малейшего представления. Они составили список вопросов. Как она решилась забрать из гетто первого беспризорника, зная, что рискует собственной жизнью и жизнями своих близких? Как вывозила из гетто детей? Что потом стало с Жеготой? Что произошло со списками? Но больше всего девочкам хотелось узнать, почему в Польше никто не знает об Ирене Сендлер? Почему ее все забыли?