«Восстановление», Жаклин, 24 года

О себе: решив не поддаваться страхам и обидам, я смогла найти мир, прощение и любовь.

Из всего, с чем я пока сталкивалась, сложнее всего мне было разобраться в отношениях с мамой. Самые ранние воспоминания о матери сформировали у меня жуткий страх перед ней. Как-то раз я смотрела фильм The Color Purple[11] и дошла до сцены, где героиню, Софию, бьют по голове. И тут я вспомнила, что видела, как мать ударила мою старшую сестру; мне тогда было года три. Не помню уже, что именно сестра натворила, чтобы мать пришла в такое «плохое настроение», но лично я с этим настроением сталкивалась не единожды. Тогда я испугалась и постаралась спрятать это воспоминание подальше, в подсознание, но оно оказалось травмирующим, поэтому я так и не смогла полюбить ее.

Возможно, этот инцидент объясняет, почему я никогда не называла ее мамой, а обращалась к ней «тетя Мари» (на суахили это звучит «йя Мари»). Видимо, в раннем детстве я не верила, что эта женщина могла быть моей матерью, она ведь никогда не проявляла ко мне любви.

Мне было четырнадцать, мать вернулась домой после очередного визита к врачу. Хорошо помню ее силуэт в дверном проеме: она казалась совершенно обессилевшей, изможденной. С обычным металлом в голосе сказала: «Врач говорит, что у меня лимфома. Это рак». Меня эта новость потрясла, ведь я представила, что она скоро умрет. «Видишь, — сказала мать, увидев слезы в моих глазах, — поэтому я и не хотела тебе говорить, знала, что ты обязательно заревешь».

Мне было пятнадцать, когда она умерла. За неделю до ее смерти я узнала, что у нее был СПИД. А еще выяснилось, что, когда она привезла меня четырехлетнюю из Африки в Штаты, совершенно легально, она не подала документы на получение для меня гражданства. И вот я осталась сиротой без права проживания в собственной стране.

Я была возмущена тем, что она бросила меня совсем одну. Я ненавидела ее за то, что она не говорила, что у нее СПИД. Я презирала ее за то, что она ни разу не сказала, что любит меня: неужели меня было так сложно любить? Я решила, что никогда не прощу ее за то, что она не обеспечила мне хотя бы стабильного будущего: если бы ей не было наплевать, она хотя бы подала документы на получение гражданства.

Я считала себя жертвой своей матери и ее ошибок и обвиняла в том, что она не обеспечила мне гражданство. Она не заботилась обо мне, никогда не была со мной откровенной, и из-за этого я оставалась эмоционально неразвитой. Сохраняя такой взгляд на вещи, я могла не думать о проблемах в наших отношениях и делать вид, что не вижу, в какой ужасной ситуации оказалась.

В итоге мне пришлось самой заниматься получением иммиграционного статуса, и я все обвиняла мать в том, что она не обеспечила мне получение вида на жительство. После многочисленных попыток получить необходимые документы стало ясно, что придется использовать историю о жестоком обращении в детстве. Меня заставили выступать в суде с обвинениями в адрес собственной матери, рассказывать в подробностях о ее поведении и насилии надо мной — и совершенно чужие люди, слушавшие меня, должны были решить, достаточно ли я настрадалась, чтобы заслужить право остаться в стране.

Это был совершенно чудовищный, мучительный опыт. Я говорила, а сердце мое обливалось кровью. Мне вдруг захотелось оправдать и защитить свою мать, объяснить ее поведение, найти в ней хоть что-то хорошее.

Я решила, что постараюсь вспомнить все, что смогу, чтобы увековечить ее память. Я делала это не только для нее, но и для самой себя. Мне пришлось выкапывать из памяти наше прошлое и пересматривать его нынешними глазами.