Около 11 часов вечера они уверенной походкой прошли мимо жандарма, стоявшего на дальнем углу вокзала. На его вопрос «куды прем?» и неприятное движение руки к кобуре с револьвером Кобылкин твердо и даже грубовато ответил: «Губернатору справку передать для Царя, из губернской канцелярии мы. А коли будешь под ногами путаться и мы опоздаем из-за твоей дурьей головы, я на тебя лично ему пожалуюсь, понял?» Видя нерешительность жандарма, Кобылкин нарочито громко и не таясь продолжил на ходу разговаривать с собеседником, поглядывая одним глазом на жандарма: «Я ему говорю, ты секретарь, ты бумаги и складывай губернатору, беги и сам неси. А он мне, мол, выручай, батюшка, век не забуду, не могу, мол, из канцелярии выйти, на проводе с Петроградом! А я могу? У меня делов-то нету боле! Вот прямо счас все расскажу господину губернатору, ну или его товарищу, ей-богу расскажу!» Круглый, несмотря на остроту ситуации, чуть не покатывался от смеха, слушая артистичного Кобылкина. Подумал про себя, что в самом деле бардак и никто вокруг им не сможет сказать определенно, что происходит. Ведь даже почетный караул не выставили к царскому поезду. У жандармов тоже голова кругом: царь как снег на голову, губернское начальство, петербургская прислуга с поезда туда-сюда. Правильно говорит Кобылкин: только тут и есть шанс!

Прокравшись под самим поездом на четвереньках к спальному вагону, братья замерли. В тамбуре должен был стоять только один часовой. И тут им повезло. Казак, стоявший на часах в тамбуре царского спального вагона, то ли борясь со сном, то ли заразившись общей расслабленностью и ощущением безнадежности после всех злоключений царского поезда, открыл дверь, легко спрыгнул с площадки и прошел вдоль поезда к тамбуру соседнего вагона. Послышались глухие голоса, звук огнива. Братья по скрипу шагов и долетавшему табачному запаху поняли, что часовой закурил в нескольких шагах, и, не сговариваясь, стараясь даже не дышать, вылезли из-под вагона, пулей влетели в открытый тамбур, тихо приоткрыли дверь, ведущую в вагон, просочились в нее и аккуратно закрыли изнутри. Спрятавшись за массивной бархатной шторой в прихожей спального вагона, они крепко схватились за руки и еле удержались, чтобы от радости не крикнуть «Ура!». Особенное облегчение испытывал Круглый, ведь ему не пришлось никого скручивать, переодеваться, изображать из себя часового и подвергаться прочим смертельным рискам.

Его Императорское Величество

Братья, сидя на корточках за шторой, почти дремали, когда услышали, как открылась дверь, послышались едва различимые благодаря ковру шаги в направлении большой кровати в дальнем углу. Кобылкин одним глазом выглянул из-за шторы, Круглый тоже пытался высунуть голову снизу, чтобы посмотреть на царя. Сашка подумал: «Пожалуй, никто и никогда не видел царя в одиночестве, предоставленным самому себе!»

Император рухнул лицом на кровать, сгребая пальцами шелковое покрывало. Хрипло прозвучал то ли протяжный стон, то ли рык, то ли вой загнанного, погибающего человека. Царь медленно поднялся, сбросил с себя шинель, встал на колени и принялся горячо молиться перед иконой Спасителя. Братья не слышали молитвы, но голос, печаль, горечь царской мольбы глубоко, до мурашек по спине поразили обоих. Николай Второй медленно поднялся, присел к столу и взял стоявшую на нем фотографию. «По-моему, жена с детьми» – еле слышно, встревоженным шепотом, задыхаясь от волнения, произнес Женька. За более чем 30 лет своей жизни он не видел такого потрясенного горем, подавленного и несчастного человека. Кобылкин в ответ на шепот толкнул его локтем в бок, но было ясно, что он и сам поражен наблюдаемой сценой.

Тем временем царь поставил фотографию перед собой на стол, достал из ящика стола тетрадь, открыл и принялся что-то в ней писать. Кобылкин тихо шепнул Женьке: «Делай как я и помалкивай». Они медленно и совершенно беззвучно благодаря ковру друг за другом вышли из-за шторы, сделали пару шагов вперед и замерли в растерянности. Царь метрах в пяти от них продолжал что-то писать, не замечая гостей из будущего. Гости рассматривали царя со странным чувством – так далек был этот человек в годах, с идеальной осанкой, аккуратно подстриженными усами и бородкой от привычного образа из учебников. Царь повернул голову и еще раз посмотрел на фотографию своей семьи.

«Сейчас заметит нас, испугается, закричит, и все пропало!» – подумал Женька, потом почему-то вдруг еще подумал о том, что он не сможет, не посмеет броситься на этого человека, заткнуть ему рот ладонью, схватить за руки, пока Сашка будет объяснять ему, что бояться их не следует. Какие-то незнакомые чувства бродили где-то глубоко то ли в сердце, то ли в мозгу от осознания, что он видит перед собой царя Российской Империи. Круглый, удивляясь самому себе, думал, что в без всяких принуждений и видимых причин становится самым настоящим монархистом.

Кобылкин в это же время мучительно соображал, с чего начать, и вдруг ясная идея озарила его. Глядя на скрипящее по бумаге царское перо, он понял, что нужно говорить! Сашка упал на колени, дернул за руку Круглого, заставляя его следовать своему примеру, и негромко сказал:

– Ваше величество, Николай Александрович, простите нас за вторжение! Только дайте сначала хоть слово сказать.

Они ждали какой угодно реакции, но только не той, что увидели. Царь, не вставая со стула, повернул голову. Лицо его выражало совершеннейшее непроницаемое спокойствие, как будто именно их он и ждал уже полчаса, а не стонал в бессилии на кровати и не молился дрожащим, срывающимся голосом. Затем монарх поднялся, положил перо и сделал шаг навстречу незваным гостям. Его осанка и поза выдавали только простоту и достоинство. Несчастья последних дней, скитания в попытках прорваться в Царское село к семье, горькая доля пленника в неосвещенном тупике запасных путей псковского вокзала – все это не оставило ни следа на его лице… Казалось, что точно так же он принимал бы гостей где-нибудь в зале Зимнего Дворца. После короткой паузы он все тем же спокойным голосом сказал:

– Встаньте, прошу вас. Чем могу быть полезен моим подданным, которые удивительным образом, словно воры, оказались в спальне своего государя без всякого на то приглашения?

Сашка был поражен и одновременно благодарен Николаю за умение быть непроницаемым и спокойным на людях в любых обстоятельствах. Он поднялся, почувствовал, что Женька следует его примеру, и, едва сдерживая волнение от реальности потрясающей, самой невозможной, невообразимой и желанной много лет минуты, сказал:

– Я Александр Николаевич Кобылкин, а это мой брат Евгений Романович Кругликов. Предки наши из казаков, сами мы из Сибири, из Томска.

В этот момент невозмутимое лицо царя дрогнуло – словно тень пробежала по нему. Николай отвернулся к зашторенному окну, чтобы не выдать своего волнения, и все так же спокойно, настойчиво повторил вопрос, не глядя на братьев:

– Почему мои любимые казаки из моей любимой Сибири не на фронте, не по форме одеты и находятся у меня в спальне?

Сашка чувствовал, что наступает решающий момент. Круглый, ничего не стесняясь, вертел головой, глядя то на царя, то на брата – чувствовалось, что вот-вот он сам все возьмет в свои руки и начнет говорить. Сашка выдохнул и произнес, словно актер на сцене, давно заученный текст: «Ночью повернули с Вишеры назад, так как Любань и Тосно оказались занятыми восставшими. Поехали на Валдай, Дно и Псков, где остановился на ночь. Видел Рузского. Он, Данилов и Саввич обедали. Гатчина и Луга тоже оказались занятыми. Стыд и позор! Доехать до Царского не удалось. А мысли и чувства все время там! Как бедной Аликс должно быть тягостно одной переживать все эти события! Помоги нам Господь!»