описание: «Славное место эта долина! Со всех сторон горы неприступные, красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом и увенчанные купами чинар, желтые обрывы, исчерченные промоинами, а там высоко-высоко золотая бахрома снегов, а внизу Арагва, обнявшись с другой безымянной речкой, шумно вырывающейся из черного, полного мглою ущелья, тянется серебряной нитью и сверкает, как змея своей чешуею».

«Лермонтов обращается к зрительным впечатлениям читателя, и, в связи с этим, красочный эпитет используется им чаще остальных образных средств… но всегда экономно, без нанизывания одного эпитета на другой»386. (Для сравнения: «Прозаический стиль, напротив, поражает своей “неукрашенностью”: он бескрасочен, точен и прост»387. Надо полагать, исследователи опираются на понравившиеся им картины; реально пейзажи Лермонтова разнообразны).

Вторую картину путники наблюдают при зарождении нового дня (после ночлега-чаепития). Они одолели Койшаурскую гору и поднялись на возвышавшуюся над нею Гуд-гору. «Рисуя картину подъема на перевал, повествователь незаметно переходит к размышлению о благотворном влиянии природы на человека»388. Полюбоваться видом приглашает Максим Максимыч: «Посмотрите, — прибавил он, указывая на восток, — что за край!»

«И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседские долины от теплых лучей утра; направо и налево гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы похожие одна на другую, и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться жить навеки; солнце чуть показалось из-за темно-синей горы, которую только привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была кровавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внимание. “Я говорил вам, — воскликнул он, — что нынче будет погода; надо торопиться, а то, пожалуй, она застанет нас на Крестовой…”»

Понятно: второе описание обширнее; совсем не одно и то же — смотреть с подошвы ближайшей горы или с вершины горы еще более высокой. Даже дублируемая деталь выглядит по-разному. В первой зарисовке отмечается, что Арагва протекает «внизу»; вблизи, видимо, казалось важным отметить вливание в Арагву другой (безымянной для рассказчика) речки. С высоты отмечавшийся ранее перепад уровней уже не воспринимается, и реки представлены «автономно» и равноправно, в две серебряные нити.

Главное эмоциональное наполнение описаний одинаково: природа живет собственной жизнью, ей дела нет до того, наблюдают ли за ней и разделяют ли с ней ее эмоции. Между тем она сама живая: Арагва «тянется», «туманы убегают» в теснины, снега горят «румяным блеском весело и ярко». Природа могущественна и самодостаточна. Даже язык метафор и сравнений подчиняется этой субординации: Арагва «сверкает, как змея своей чешуею». О существовании человека, который в зазнайстве не прочь мнить себя царем природы, разве что с натяжкой может свидетельствовать восприятие рек серебряными нитями.

«…Поражает четкость картины, нарисованной художником. Читатель “видит” то, о чем идет речь. Поэтому так “удобно” пересказывать прозу Лермонтова. Ясность мысли требует таких же ясных слов»389.

Рассказчик-офицер обращает внимание на экзотические для равнинного жителя картины: «Гуд-гора курилась; по бокам ее ползали легкие струйки облаков, а на вершине лежала черная туча, такая черная, что на темном небе она казалась пятном». К ненастью, определяет опытный штабс-капитан.

Если природа погружена в свое самодостаточное состояние, то наблюдающий человек весьма эмоционален. «Налево чернело глубокое ущелье; за ним и впереди нас темно-синие вершины гор, изрытые морщинами, покрытые слоями снега, рисовались на бледном небосклоне, еще сохранявшем последний отблеск зари. <…> По обеим сторонам дороги торчали голые, черные камни; кой-где из-под снега выглядывали кустарники, но ни один сухой листок не шевелился, и весело было слышать среди этого мертвого сна природы фырканье усталой почтовой тройки и неровное побрякивание русского колокольчика».

Вот еще картинка самостийно живущей природы: «…погода прояснилась и обещала нам тихое утро; хороводы звезд чудными узорами сплетались на далеком небосклоне и одна за другою гасли по мере того, как бледноватый отблеск востока разливался по темно-лиловому своду, озаряя постепенно крутые отлогости гор, покрытые девственными снегами. Направо и налево чернели мрачные, таинственные пропасти, и туманы, клубясь и извиваясь, как змеи, сползали туда по морщинам соседних скал, будто чувствуя и пугаясь приближения дня»390.

Если природе совершенно безразлично, наблюдают за ней или нет, то человеку невозможно безучастно пересекать ее просторы. Но только один раз в повести «Бэла» состояние природы и состояние человека Лермонтов, при посредстве рассказчика-офицера, уравнивает: «Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы…» Это даже позволяет переключиться с описания пейзажей на описание состояния человека: «…воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространялось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять. Тот, кому случалось, как мне, бродить по горам пустынным, и жадно глотать животворящий воздух, разлитой в их ущельях, тот, конечно, поймет мое желание передать, рассказать, нарисовать эти волшебные картины».

«Картины природы заставляют еще глубже задуматься над поставленными в романе вопросами, понять психологию действующих лиц, что дает право назвать пейзаж психологическим и одновременно аналитическим»391.

Уловилось родство состояний природы и человека — это становится решающей предпосылкой для следующего шага, очеловеченью природы. Такой путь ассоциаций ведом и Лермонтову-поэту.

Тучки небесные, вечные странники!

Цепью лазурною, цепью жемчужною

Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники

С милого севера в сторону южную.

Но каким бы ни был красивым ход подобных ассоциаций, поэт может обрывать их, возвращаясь к строгой реальности.

Нет, вам наскучили нивы бесплодные…

Чужды вам страсти и чужды страдания;

Вечно холодные, вечно свободные,

Нет у вас родины, нет вам изгнания.

В «Бэле» тоже любопытно: человеческие ассоциации проникают в описания тогда, когда отрадные картины меняются на неприятные: «тучи спустились, повалил град, снег; ветер, врываясь в ущелья, ревел, свистал, как Соловей-разбойник, и скоро каменный крест скрылся в тумане, которого волны, одна другой гуще, набегали с востока… <…> Лошади измучились, мы продрогли, метель гудела сильнее и сильнее, точно наша родимая, северная; только ее дикие запевы были печальнее, заунывнее. “И ты, изгнанница, —