говорили, что в черкесском костюме верхом я больше похож на кабардинца, чем многие кабардинцы. И точно, что касается до этой благородной боевой одежды, я совершенный денди: ни одного галуна лишнего; оружие ценное в простой отделке, мех на шапке не слишком длинный, не слишком короткий; ноговицы и черевики пригнаны со всевозможной точностью; бешмет белый, черкеска темно-бурая. Я долго изучал горскую посадку: ничем нельзя так польстить моему самолюбию, как признавая мое искусство в верховой езде на кавказский лад».

Вот так: сначала создается впечатление, что Печорин полностью погружен в свои внутренние ощущения, вбирая в себя впечатления быстрой скачки, но следом выясняется, что он играет придуманную для себя роль. Эта роль требует тщательной выверенности костюма и обыкновений. Печорин — талантливый актер; в данном случае он в роли черкеса успешнее, чем иные черкесы в жизни; это ему доставляет удовлетворение. Но как усложняется, казалось бы, простое жизненное явление! Вроде бы слияние с природой — непосредственное ощущение. Наверное, оно бывает таковым и у Печорина — в какие-то моменты. Но он — человек рациональный, и даже неконтролируемым эмоциям он может указать их надлежащее место.

Кстати, тщательная подгонка черкесского костюма для простой конной прогулки неожиданно сработала: на возвратном пути Печорин повстречал кавалькаду молодых людей, возглавляемую Грушницким с княжной Мери, и видом своим напугал княжну, а, успокаивая ее, произнес двусмысленную французскую фразу, сочтенную дерзкой.

Как и во многих других случаях, частный аспект, отношение Печорина к природе, развертывается на широком пространстве меж двумя полюсами, между непосредственностью и рационализмом. («Я давно уж живу не сердцем, а головою»). Но минутами — и сердцем! Противоположности наглядно столкнулись в утро дуэли. Б. Т. Удодов отмечает, что зарисовки природы перерастают «из описания места действия в психологизированный “пейзаж души”». Таковы «пейзажные описания, сопровождающие Печорина к месту дуэли, а затем — после ее окончания. По своим внутренним художественным функциям они как бы заменяют развернутое отображение сложнейших психических состояний героя в их противоречивой динамике»402.

«Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось из-за зеленых вершин, и слияние первой теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи наводило на все чувства какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал еще радостный луч молодого дня; он золотил только верхи утесов, висящих с обеих сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их глубоких трещинах, при малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождем. Я помню — в этот раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу. Как любопытно всматривался я в каждую росинку, трепещущую на широком листе виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей! как жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль! Там путь все становился уже, утесы синее и страшнее, и, наконец, они, казалось, сходились непроницаемой стеной».

На дуэли Печорину не представился случай пожалеть Грушницкого, ему удалось лишь усыпить свою совесть, но и миссия палача жестока. После рокового выстрела доктор «с ужасом отвернулся». При виде трупа Грушницкого и Печорин «невольно закрыл глаза». «Отвязав лошадь, я шагом пустился домой. У меня на сердце был камень. Солнце казалось мне тускло, лучи его меня не грели». А ведь солнце успело подняться выше, и лучи его поднабрались тепла…

В этой поездке — до самого вечера! — никаких впечатлений, никаких (достойных записи) размышлений. Краткая и мрачная зарисовка в начале бешеной скачки за утраченной Верой: «Солнце уже спряталось в черной туче, отдыхавшей на гребне западных гор; в ущелье стало темно и сыро. Подкумок, пробираясь по камням, ревел глухо и однообразно». «Убив бывшего приятеля, разбив счастье одной и потеряв навеки другую, близкую ему женщину, Печорин в этот момент даже в природе не чувствует друга, а ощущает что-то мрачное, враждебное. В этот момент он, презирающий людей, играющий ими, одинок больше, чем когда-либо, и больше, чем когда-либо, страдает от сознания этого одиночества»403. А ведь блаженство голубого утра и ужас враждебного мрака — впечатления одного дня!

Е. Е. Янченко назвала свою статью необычно: «Диалектичность природы в творчестве Лермонтова». Привычнее наблюдать диалектичность восприятия природы, и мы только что наблюдали подобное в чувствах Печорина в день дуэли. Собственно, и в статье сохраняется тот же подход, поскольку речь идет о творческом восприятии природы художником. И все-таки акцент таков, что подталкивает размышлять о диалектичности самой природы. «Но абсолютна ли гармоничность природы? Будучи отражением небесного, свободна ли она от дисгармонии и конфликтов человеческой жизни? Может ли человек, доверившись ей, обрести вожделенный покой и ощущение не напрасности бытия? Глубокий, проницательный философ, Лермонтов видит диалектичность природы, контрастность ее проявлений, противоречивость взаимоотношений с людьми»404.

Фактически этот аспект заменяет внимание к масштабности восприятия, а она у Лермонтова исключительно грандиозна.

Вершина — в стихотворении «Выхожу один я на дорогу»: «Окружающая героя природа пустынна, дика и равнодушна к нему — она внемлет Богу, звезды говорят друг с другом, не замечая созерцающее их ничтожное существо, терзаемое своими “больными и трудными” страстями» (с. 3). Умозрительно человеку доступно и безмерное; с симпатией Лермонтов упоминает и «степей холодное молчанье», и «лесов безбрежных колебанье», и «разливы рек ее, подобные морям». «Эти картины… поражают, даже устрашают своей безмерностью, холодной отчужденностью от человека, затаенной грозностью. Но таков ландшафт, сформировавший русскую душу, наверное столь же безмерную, стихийную, непостижимую…» (с. 3).

«В “Родине” контраст “четы белеющих берез” (само слово “чета” вызывает ассоциации с семьей, домом, уютом, ладом домашнего микрокосма — в противоположность космическому размаху степей, лесов, разливов) и картин природных стихий приглушен, почти снят примирившим их патриотизмом поэта» (с. 3).

Общение с природой — неизбежный аспект для понимания героя. «Природа — единственное, что неподвластно разрушительной силе его скептицизма» (с. 12). «Печорин умеет чувствовать и понимать природу, в общении с ней он испытывает духовное очищение, минуты светлой и возвышенной радости — единственной, которая не обманывает и не сменяется разочарованием. Но эти мгновения непродолжительны, “приманки страстей пустых и неблагодарных” соблазняют героя и отделяют его от того, что могло бы стать высшей и нетленной, по мнению Лермонтова, ценностью для человека» (с. 13). Но насчет «высшей ценности» — явный перехлест: и Печорин, и рассказчик-офицер в определенные минуты восклицают: тут бы и жить; «минутный» порыв замечателен, но растянуть его в длину остающейся жизни просто не реально.

Герой и время

Наше исследование жанра «Героя нашего времени» не может обойтись без обращения к фигуре, которая и скрепляет собой все входящие сюда повести: она более всего обеспечивает целостность книги,