Грейтер не знает, что он, Жиётт, убил Дьюрант. О «Триаже» у него тоже нет полной информации, поскольку сама Лиленд узнала обо всем только после того, как пришла в ангар. Ее, казалось, поразила лицемерная речь Мерритт. Но Лиленд, должно быть, рассказала Грейтеру о враче и Блейне, а они не из тех, кто способен выжить в тюрьме. Они расскажут все, лишь бы уберечь свои задницы.

Даже если они еще не сдали Жиётта, он понимал, что Грейтер уже мог видеть те самые видеофайлы. Ведь если Лиленд не опознала его до того момента, пока он не дыхнул на нее абсентом, то, значит, она не узнала его по видеозаписям. Угол, под которым была направлена камера, слабая освещенность или то и другое поспособствовали этому. Но Грейтер знал всех живущих на полюсе куда лучше, чем Лиленд, а следовательно, мог узнать в Жиётте убийцу Дьюрант. Если это действительно так — а у Жиётта не было в этом ни малейших сомнений, — начальник станции поднимет по тревоге службу безопасности и бросится на его поиски. Да еще и свяжется с «Мак-Мёрдо» сразу, как только будет восстановлена связь.

Жиётт знал, что в соответствии с законодательством Соединенных Штатов за умышленное убийство государственного служащего США на территории государственного учреждения США положена смертная казнь. Хотя уголовные преступления, совершенные на Южном полюсе, были в юрисдикции Новой Зеландии, американцы всегда настаивали на том, чтобы судить и наказывать убийц в соответствии с законодательством Штатов. Лучшее, на что он мог рассчитывать, — это провести оставшуюся часть жизни в заключении, но, вероятнее всего, ему светила смертоносная инъекция в предплечье. Нет, он лучше примет смерть из собственных рук, чем подчинится судьбе. Но о том, что все дело может кончиться так, Жиётт никогда не думал.

Он снова сдвинул варежку, чтобы посмотреть на часы. Шесть часов девятнадцать минут. Времени должно хватить. Но надо торопиться.

Призывы о помощи были бы пустой тратой сил. Халли с трудом сделала шаг левой ногой вперед, после чего костюм окончательно закаменел. Обе ее руки также застыли: левая немного подалась вперед, правая оставалась чуть позади корпуса. Она стояла, словно ледяная статуя пешехода в движении. Сама Халли была живой и подвижной, но, находясь внутри костюма, лишившего ее способности совершать какие-либо движения, она практически окаменела.

Девушка пыталась шевелить плечами, двигая ими во всех направлениях, имитируя круговые движения разминающихся штангистов; пыталась другими способами вернуть способность двигаться. Внутри костюма ей удавалось обрести некоторую подвижность: она могла перемещать тело и конечности примерно на полдюйма, но сил на то, чтобы разорвать толстый многослойный неопрен, у нее не хватало. Халли пыталась сгибать ноги, пыталась согнуть тело в талии, повернуться. Ничего не получалось.

Она подумала, насколько смешно и нелепо было бы замерзнуть здесь, в капкане, в который превратился костюм, являвшийся одним из основных элементов системы жизнеобеспечения дайвера. А мысль о том, что Жиётт пребывает на свободе и находится где-то рядом, была еще хуже. Куда он мог направиться, было совершенно неясно.

Внезапно Халли почувствовала, что внутри у нее закипает злость, мышцы напряглись, стараясь вырваться из проклятых неопреновых тисков. Она словно стремилась бежать, будучи вмороженной в глыбу льда, и, конечно же, из этого ничего не получилось, если не считать едва заметных шевелений тела из стороны в сторону. Она пыталась делать это снова и снова, но костюм не собирался ни ломаться, ни сгибаться.

Халли остановилась, стараясь восстановить дыхание, и задумалась. Из любой ситуации есть выход. Ей лишь надо его найти. Она не может двигаться ни вперед, ни назад, ни вверх, ни вниз. Не может ни согнуть костюм, ни вырваться из него. Крики о помощи не помогут. «А что, если помочиться? — подумала Халли. — Теплая жидкость, возможно, размягчит нижнюю половину костюма». Но она тут же отвергла эту мысль, поскольку мочевой пузырь ни одного из людей не может вместить необходимое для этого количество жидкости. Ее попытка приведет лишь к тому, что она расстанется с жизнью, стоя на ледяном пятне замерзшей мочи.

Она вспомнила некогда прочитанную историю, возможно, не совсем правдивую, об одном погребенном под лавиной альпинисте, который, справив большую нужду, дождался, пока его кал замерзнет и затвердеет, воспользовался им, как лопатой, и откопал себя. Но Халли, даже если бы она и последовала примеру находчивого альпиниста, не смогла бы достать полученный таким образом инструмент из костюма.

У нее начался озноб. Застучали зубы. Она почувствовала, как в грудной клетке образуется пустое холодное пространство.

Ее смерть не будет быстрой. Халли читала воспоминания, вполне правдивые, замерзавших альпинистов, которые от холода впали в кому и момент потери сознания считали смертью, но, очнувшись, обнаруживали себя спасенными. Она понимала, что ее ожидает медленное, длительное, постепенно нарастающее и всеохватывающее чувство боли; затем наступит онемение, все тело ослабнет, зрение станет расплывчатым и туманным, а потом начнется долгий, спокойный путь в темноту, который будет продолжаться до тех пор, пока не померкнет последняя светящаяся точка.

Рациональный ум Халли четко представлял ожидающий ее конец. Но вдруг мысли и образы, теснившиеся в мозгу, вспорхнули и начали улетать, как птицы с дерева… Обожаемый запах лошадей, похожий на запах пригоревшего меда. Сигнал «Отбой» на похоронах отца. Руки матери, маленькие, но сильные и крепкие. И люди, которых она любила: мать и отец, два брата; Мэри Сильвелл, лучшая подруга во время жизни во Флориде, Дон Барнард.

И Бауман. Всех этих людей она вспоминала лишь с чувством печали, но не сожаления; она жила рядом с ними, ничем не ограничивая свою жизнь, веря в то, что любить и быть любимой — это самые большие дары, которыми может наделить человека жизнь. Но о Баумане она вспоминала с сожалением. Сколько всего было упущено ими за то время, что они были вместе: момент, когда она могла бы сказать ему: «Я тебя люблю»; момент, когда они могли бы поклясться в любви друг к другу… и множество других упущенных возможностей, в том числе и рождение детей. Ей тридцать один год. Она все еще молода для ученого, и, уж конечно, не слишком стара, чтобы стать матерью.

А самым печальным было то, что им уже не проехаться верхом. Бауман появился на свет на ранчо в Колорадо и вырос на лошадиной спине. Она родилась на лошадиной ферме в Вирджинии и могла сказать о себе то же самое. Но они никогда так и не ездили на лошадях вдвоем, никогда не показали друг другу, на что способен каждый из них, сливаясь в одно целое с полутонной истинно прекрасной силы. Оба понимали, что каждому из них в этом должно открыться нечто особенное. Они так часто говорили об этом, что это превратилось в их личную поговорку с четко определенным смыслом: «Так когда мы поедем верхом?» Но верхом они так и не поехали. И не поехали верхом из-за нее.

Она вспомнила слова Мерритт о том, что все труднее и труднее становится держаться подальше от опасности. И Халли понимала, что дело обстоит именно так. Она работала в лаборатории с четвертым уровнем биологической защиты, где имела дело с наиболее опасными и смертоносными патогенными организмами, известными людям, и каждая минута, проведенная в лаборатории, казалась ей счастливой. Но в итоге все когда-нибудь кончается, и когда работа превратилась в рутину, она попросила Барнарда направить ее на конкретное дело, иначе говоря, в полевые условия, в которых многократно возросший риск обеспечил ей новую дозу адреналина.