согласилась Роксанда, поднимаясь на локтях и заглядывая в лицо Потоцкому.

Потоцкий лежал спокойный, домашний, он улыбнулся ей.

— Твой отец у себя дома ведет жизнь скряги, а здесь он денег не жалеет. Ему не хватило двадцати тысяч, кому-то еще нужно было дать бакшиш. Он обратился за помощью ко мне…

— И ты ему сказал: Роксанда должна быть моей.

— Я именно это и сказал, душа моя.

— И отец тотчас согласился.

— Отец желал видеть дочь свою замужем за человеком, который знает предков в десятом колене.

— Значит, ты купил меня? — Роксанда легла на спину, потянулась, огладила свое тело руками. — Я думала, что я княжна, а я — рабыня.

— Ты моя любовь! — Потоцкий приподнялся, чтобы поцеловать Роксанду, и увидел перед лицом кинжал.

— Прочь! — тихонько сказала Роксанда. — Я владею оружием не хуже тебя. Прочь.

— Но ведь…

— Еще слово, и я ударю.

Он встал с постели, вырядился в дурацкое свое одеяние.

— Роксанда!

Она отворила дверь.

— Не приближайся, стоит мне закричать…

Он покорно пошел под ослепительный свет полнолуния.

Роксанда поймала луну на острие кинжала, зажмурилась, затворила дверь, заперлась на все запоры.

Легла в постель и, усмехнувшись, подумала:

«Вот и нет у меня больше тайн. Стоило ли желать этой тайны: быть женщиной больно».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Перед господарем Василием Лупу лежала коротенькая писулька гетмана Богдана Хмельницкого: «Сватай, господарь, дщерь свою с сыном моим Тимошем, и тебе добре будет! А не выдашь, изотру, и останка твоего не останется, и вихрем прах твой размечу по воздуси».

Грубая мужицкая речь, но вот беда — не пустая. Лупу был рад, что дочь его, его надежда на будущее рода и на собственное спокойное будущее, теперь за такими стенами, которые Хмельницкому не по зубам.

Но грустно было господарю. Грустно! Он сам и Молдавия оставались разменной монетою в делах Турции и Польши, Турции и Украины, Украины и Польши.

Молдавское войско было ненадежно, а три тысячи наемников от Орды и Хмеля не защитят.

Оставалось одно: надежно укрыть свои богатства — залог пребывания на престоле. Фирман на княжество стоил год от года дороже. Сто лет назад господарь Лапушняну заплатил за фирман двести тысяч. Сорок лет спустя Арон Тиран залез в кабалу, пообещав миллион золотых.

Огромные деньги отсыпал за право володеть Молдавией Василий Лупу, но ведь была еще ежегодная дань — харач. И если тот же Лапушняну платил тридцать тысяч золотых, то Лупу приходилось наскребать в казне по семидесяти пяти и по ста тысяч ежегодно.

А кроме харача, были еще обязательные пеюкеш и бакшиш, подарки и взятки, без которых немыслимо сдвинуть с места и самое малое дело, причем ежегодные подарки — падишаху, его визирям, его командующим, евнухам и женам — были обязательными.

Пуще глаз копил и берег мудрый Лупу свое безотказное войско — деньги свои.

Над вторым письмом Хмельницкого яростно пыхтел в усы коронный гетман Мартын Калиновский.

«Не хочу скрывать перед вашей милостью, — писал гетман Войска Запорожского, — что своевольный сын мой Тимофей с несколькими тысячами войска идет жениться на дочери молдавского господаря. Конечно, до этого никому нет дела, но я удивляюсь, что польское войско стало при Батоге, как будто хочет заступить дорогу моему сыну. Я прошу вашу вельможность для спокойствия отечества отступить с войском, тем более что место неудобно для обоза. Я боюсь, чтобы свадебные бояры не затеяли ссоры с войском, а мой сын, по своей юности, не стал бы искать первой удачи на военном поприще».

— Я посажу его на кол, — сказал Мартын Калиновский сыну Стефану. — Я обоих посажу на кол: дурня сына и старого дурака отца, пусть поглядят друг на друга, поплачут о своей дури.

— Мой отец, — голос у Стефана пересох от волнения, — Хмельницкий пишет о том, что мы стоим плохо. У него всюду шпионы. Не лучше ли будет, если мы отойдем к Брацлаву. В Брацлаве сильный гарнизон. Там мы с большей уверенностью можем рассчитывать на помощь короля и воевод.

— Сын мой, — сказал Мартын, скрестив на груди руки, — доверься опыту старого воина. Если враг хает твою позицию, значит, он желает, чтобы ты покинул ее. Наше войско испило полную чашу позора, покинув под Корсунью свой укрепленный лагерь. Я стоял на том, чтоб держать оборону, но Хмельницкий подбросил нам смертника. Казак поплатился жизнью, однако сбил нас толку.

— В те поры я был уже в плену, — сказал Стефан, опуская глаза. — Отец, у нас в лагере много сена и фуража, но мало конницы и людей.

— Я все предусмотрел. К нам на помощь из Нежина идет мой брат. У него не менее десяти тысяч войска. К нам поспешают королевские войска, которые ведет Марк Собесский. Что же касается Орды, — гетман тонко улыбнулся, — хан столько раз изменял Хмельницкому, что казаки должны больше нашего опасаться татар.

— Отец, я говорил с командирами наемников и со многими другими опытными людьми… Все сходятся на том, что лагерь наш чрезмерно велик, его нужно ужать наполовину.

Старший Калиновский встал, давая понять, что разговор кончен.

— Сын мой, — сказал он, подняв голову, — я всегда был только польным гетманом. Все мои рекомендации коронный гетман отметал как малозначащие, и войско терпело поражения. Теперь наконец я — коронный гетман, теперь я приказываю, и мне мои приказы нравятся, ибо, прежде чем приказать, я — думаю! Не останешься ли пообедать со мной?

— О нет! У меня боевые учения, — солгал Стефан.

Он уходил от отца с тяжелым сердцем: старика прежние встречи на бранном поле с Хмельницким ничему не научили. Ничему!

2

Мартын Калиновский принимал в своем шатре командиров подкрепления. Марк Собесский прибыл во главе отряда, состоявшего из трех тысяч немецкой наемной пехоты, полтысячи конницы шляхетского ополчения, двадцати пушек под командой Сигизмунда Прицинского, отличившегося при Берестечке, и полутысячного личного конного отряда.

Видимо, чая себя молдавским господарем, коронный гетман приказал палить из пушки всякий раз, когда он осушал свой кубок.

— Во славу польского оружия! Во славу весны и любви! — уже в четвертый раз поднял тост Мартын Калиновский. Глаза его сияли, он залпом выпил кубок и замер, ожидая выстрела. Пушка грянула.

— Стреляет! — гетман засмеялся, чувствуя в голове легкость, а в теле молодость. Он сел, обводя глазами своих гостей. Это был особый и совершенно новый для Калиновского взгляд, он отрабатывал его перед зеркалом, ибо пора ему было уметь источать взглядом милость.

— Я вижу, вы озабочены чем-то, — сказал Калиновский пану Прицинскому. — Уж не простыла ли еда на вашей тарелке?