— Умельцы! Из автобата?

— Так точно.

— Так я и думал… Олег Трудович, записывай фамилии!

Башмаков вынул из нагрудного кармана карандашик и бланк квитанции.

— Кормят, что ли, плохо? — спросил Анатолич, внимательно оглядывая злоумышленников.

— Так точно, — вразброд ответили бойцы.

— В тюрьме еще хуже кормить будут! Матери дома дни считают до возвращения детушек, а детушки с метровыми елдами в игрушки играют. — Анатолич хищно щелкнул ножницами. — А за такие игрушки три года не глядя дают. Комбат у вас все еще Суровцев или заменился?

— Суровцев… Мы больше не будем!

— Это вы, сержант, прокурору расскажете. Девок ваших, пока сидеть будете, всех разберут и перетопчут… Командир знает, что вы сюда повадились?

— Нет, не знает… Он ничего не знает! Ничего… — испуганным хором ответили бойцы.

— Я-а-асно. Получку-то офицерам дают?

— Нет. Четыре месяца не дают.

— Злые ходят?

— Злы-ые…

Анатолич несколько раз прошелся вдоль жалкой шеренги. Бойцы стояли испуганные и следили за бывшим полковником глазами, полными мольбы. Башмакова поразило, что они даже не помышляли о бегстве. Анатолич остановился, внимательно и долго посмотрел каждому в глаза и сказал:

— Олег Трудович, не надо записывать фамилии.

Потом он достал бумажник, отсчитал сначала пять купюр, потом, подумав, одну вернул назад в кожаные складки и всунул деньги в нагрудный карман сержанту:

— Поровну. И чтобы больше здесь я вас никогда не видел — под трибунал пойдете!

— Спас-и-ибо, — нестройно пробасили бойцы.

— На здоровье, — ответил Анатолич ласково, а потом вдруг рявкнул грозно: — Ра-авняйсь! Смирн-а-а! Нале-ево! В расположение части строевым шаго-ом а-арш!

И бойцы, лупя асфальт и показательно вытягивая мыски, замаршировали к выходу. Анатолич долго глядел им вслед, а когда они скрылись за деревьями, тихо попросил:

— Трудыч, будь другом — за водкой сбегай!

Они пили до утра, и Анатолич, всегда отличавшийся завидной умеренностью в алкогольных вопросах, впервые напился в стельку. Он скрипел зубами, стучал кулаком по столу, хватал Башмакова за грудки:

— Ты мне объясни, что происходит! Что?! У меня отец в Померании погиб! Дядька без ног пришел! Мы Берлин взяли! А потом все отдали! Все!!! Армию в помойку выбросили. У этих пацанов на прошлой неделе лейтенант застрелился. Мне рассказали… Денег нет. Двое детей. Он целый день в ангаре с техникой, а жена… А что ей еще делать? Ну, плюнут ей в матку — зато детей и мужа можно накормить! Лейтенантик узнал — и из табельного шлепнулся! Знаешь, сколько таких самошлепов теперь в армии? Все время шлепаются… Эпидемия! Я ведь, когда меня выкинули после беспорочной службы, тоже хотел… Но сначала… Понимаешь, если б каждый, перед тем как шлепнуться, пошел бы и хоть одну только гниду прикончил! Хоть одну. В Кремле или еще где-нибудь… Может, все бы по-другому у нас было? Как считаешь, Трудыч?

— Н-не исключено… Но ты-то никого ведь не шлепнул!

— Никого. Не могу! Калька ни разу ни на одного мужика даже не глянула! Куда она без меня? Но за это на том свете я буду вариться в походном котле. Знаешь, здоровый такой, на колесах? А черт мне будет по башке поварешкой лупить и приговаривать: «Варись, сапог, варись, трус поганый!»

— Д-допустим… Но у лейтенанта жена-то, скажем интеллигентно, на других смотрела, а он все равно никого в Кремле не шлепнул. Парадокс?

— Парадокс-с!

— А вообще хоть один офицер хоть какого-нибудь самого завалящего демократа шлепнул?

— Не слышал.

— И я не слышал. Парадокс?

— Парадокс-с…

Потом они обнялись и пели:

— А знаешь, Анатолич, как мы в райкоме эту песню переделывали?

— Как?

— А вот так:

— Вот так вы в своих райкомах страну орлом и просидели… — грустно молвил Анатолич. — Переделали!

— А вы в своих генштабах?

— И мы…

Утром, сдавая дежурство, они заплетающимися языками, перебивая друг друга, рассказали сменщикам о случившемся. Пока выпивали на дорожку, приехал хозяин: кто-то оперативно стукнул ему на пейджер. В ворота медленно вполз «крайслер». Как всегда, показалась сначала нога, потом живот и наконец — голова с усами. Хозяин был в ярко-красном кашемировом пиджаке и галстуке-бабочке. Сквозь затемненные стекла автомобиля просматривался женский силуэт. Судя по одежде и сыто-невыспавшемуся лицу, Шедеман Хосруевич прибыл прямо из ночного клуба.

— Зачем отпустил? — сурово спросил он.

— Отпустил и отпустил, — с необычной суровостью буркнул Анатолич.

Хозяин подозрительно понюхал воздух, оценил амплитуду покачивания подчиненных и потемнел:

— Пили?

— Пили, — с вызовом ответил Анатолич.

— Чуть-чуть, — уточнил Олег Трудович.

— Я тебя уволил, — сообщил Шедеман Хосруевич сначала почему-то Башмакову, а затем продолжил кадровую чистку: — И тебя… Я думал, ты, полковник, — серьезный человек, а ты пьяный ишак!

— Кто ишак? — Анатолич шагнул к хозяину.

В это время дверь машины распахнулась, и оттуда с томной неторопливостью явилась пышноволосая девица в облегающем платье из золотистого плюша. Впрочем, какая там девица! Кожа на ее немолодом уже лице была ухожена до лоснящейся ветхости, глаза ярко накрашены, а светлые волосы кудрились с неестественной регулярностью. «Парик», — догадался Башмаков.

— Шедеман, — она топнула ногой, обутой в черный замшевый ботфорт, — хватит, поехали!

Если бы не голос, Олег Трудович так, наверное, никогда бы и не узнал в этой Шедемановой подруге Оксану — свою первую «недолетную» любовь. Они встретились взглядами. Да, это были те же глаза — светло-голубые, но только уже не лучистые, а словно бы выцветшие. Оксана равнодушно скользнула взглядом по Башмакову, не узнавая, передернула плечами и повторила:

— Поехали домой! Я хочу спать, я устала…

— Поехали. — Шедеман Хосруевич покорно стал затрамбовываться в машину и, багровея от неравной борьбы с животом, прохрипел: — Больше я вас здесь не видел!

— Да пошел ты, чурка долбаная! — ответил Анатолич.

Машина уехала.

— Не узнала! — облегченно вздохнул Башмаков.