Она сегодня разбила материнский фарфоровый кувшинчик для сливок, смахнув его с кухонного стола нечаянно. («Что-что, лапушка? — Толстуха Бев наклонилась вперед. — Разбила что, дорогуша?») А ведь это была частичка ее матери, которую осторожно прятали в кухонный шкаф, а теперь ее больше нет. (Слезы катились по лицу Исабель.) Она всегда думала, что кувшинчик перейдет к Эми когда-нибудь и будет храниться в ее доме, но теперь он исчез. («Надо бы передавать туалетную бумагу по кругу», — сказала Бев, протянув рулон Дотти, и Дотти повиновалась, отматывая длинную полосу для Исабель.)

Ну какая разница. Исабель шумно высморкалась, вытерла глаза. Так или иначе, она получала хорошие оценки и в итоге окончила школу лучшей в классе, чем мать гордилась. («Еще бы», — одобрила Дотти, на всякий случай передавая еще один кусок туалетной бумаги.) В классе учились тридцать три человека — небольшая школа, но тем не менее. («Не важно, — сказала Бев твердо. — Все знают, что ты умная. И ты должна этим гордиться».)

Мать любила шить. Она сшила ей красивое белое льняное платье для выпускного вечера. Но поторопилась. Потому что за шесть недель до того в один прекрасный майский день (магнолия расцвела у крыльца — она запомнила это и то, как пчелы бились в дверь) Джейк Каннингем возник из ниоткуда. Он приехал на Восточное побережье по делам, свернул, чтобы проведать Исабель и ее мать, и, о, они были счастливы видеть его! «Входите, входите, — сказала мать. — Как Эвелин и дети?» — «Прекрасно, все прекрасно…» У Джейка Каннингема были серые и очень добрые глаза. Он улыбался всякий раз, когда смотрел на Исабель. И он починил крышу. Он отправился в магазин пиломатериалов, и вернулся с досками, и поднялся по лестнице, и залатал дырки в крыше. Это было замечательно — в доме появился мужчина.

Он сидел на кухне, пока они готовили обед, положив руки на стол — большие руки, покрытые светлыми вьющимися волосами, и Исабель, вытаскивая булочки из печи и кладя их в корзинку, была счастлива. Она не знала до этого дня, как она несчастна, а теперь она стала счастливой, и его глаза, думала она, были немного грустными и очень, очень добрыми. И он по-прежнему улыбался, стоило ей на него взглянуть.

Мать устала от всех этих переживаний и рано легла спать в ту ночь. Исабель и Джейк сидели в гостиной. Она всегда будет помнить об этом. В это время года вечера удлиняются, и как раз стемнело, когда мать ушла спать. «Зажгите лампу», — сказала мама, выходя из комнаты и ничего не подозревая. Но они не зажгли. Они сидели на диване лицом друг к другу, не касаясь руками, и тихо переговаривались, улыбались, опускали глаза, поглядывали в окно, наблюдая, как комната наполнялась нежной весенней темнотой. На Джейке была полосатая рубашка, ну, это не имеет значения, но ей хотелось вспомнить все до мельчайших деталей. Во всяком случае, была полная луна, ночь, и ночное небо через открытые в гостиной окна мерцало прекрасно и загадочно.

Итак.

Они отправились на прогулку. Они шли по картофельным полям, и там стоял земляной запах оранжереи. Полная луна сползла к горизонту, будто под собственной тяжестью… Ей хотелось высказать несказанное, но она не находила слов… Она понимала, что это неправильно. Но ей было все равно — и в этом-то все дело… Ну, не совсем все равно, но она не хотела об этом думать. Потому что она была так счастлива! И готова была заплатить любую цену! Она была счастлива, как никогда прежде.

На следующий вечер они снова отправились на прогулку. И он поцеловал ее в лоб и сказал, что никто никогда не должен об этом узнать. Она любила его. О боже, как же она его любила! Она хотела сказать ему, как сильно она его любит, она решила сказать ему это утром, но утром его уже не было. (Туалетная бумага шла по кругу, все три женщины сморкались, выплакивая слезы.)

Она никому и не сказала. И кому она могла рассказать? Но на выпускном вечере она должна была выступить с небольшой речью, стоя на лугу перед школой жарким июньским днем, одетая в белое льняное платье. Когда она вернулась домой, ее стошнило, вырвало прямо на это белое платье, и с тех пор его уже было не надеть. Мать решила, что это нервы, и не ругала за испорченное платье. Мама была очень добрым человеком. (Очередной кусок туалетной бумаги был передан Исабель.)

Но ее вырвало и на следующий день, и потом, и в конце концов она призналась матери во всем. Обе плакали, сидя в гостиной, держась за руки. На следующий день они пошли к пастору, и когда они сидели у него на диване, лучи солнца падали на серый ковер, и Исабель навсегда запомнила, что он был на удивление грязным, — ну разве не смешно, что такое запоминается навсегда? В середине беседы она еще думала, почему никто не пылесосит пасторский ковер. Пастор ходил взад-вперед, засунув руки в карманы бежевых брюк в мелкую зеленую полоску. «Пути Господни неисповедимы, — сказал он, — и да будет воля Его».

Мать заботилась о ребенке, пока Исабель каждый день ездила в колледж в Горхеме. И это было необычно, потому что после занятий, когда студенты звали ее на кофе, она всегда отказывалась и неслась домой. Никто в колледже не знал, что у нее есть ребенок. («А Джейк Каннингем так и не узнал?» — спросила Бев. «Да, — подхватила Дотти, приподнявшись на подушках, — так Джейк Каннингем не знал?»)

Он знал. Мать позвонила ему в Калифорнию. Эвелин взяла трубку. Представьте себе, что Эвелин чувствовала в тот день.

И именно этого она не могла себе представить, вот что удивительно. Но представила сейчас — вот ты стоишь на кухне, думая, что бы приготовить на ужин, исследуешь содержимое холодильника — и звонит телефон. Вот твой мир в полном равновесии, минута — и он летит кувырком. («А что же этот Джейк сказал? — требовательно спросила Бев. — Что сказала эта скотина?»)

Что он сожалеет. О, он ужасно сожалеет, конечно. Если возникнут проблемы с деньгами, то он сразу же, только дайте знать. Но они не собирались брать у него деньги. («Конечно нет», — сказала Дотти, она казалась проснувшейся и свежей, как будто транквилизатор возбудил ее, вместо того чтобы угомонить. «Ерунда, — сказала Бев, — я бы его до нитки».)

Нет, это был ее долг, самой Исабель. И долг ее матери, хотя это было несправедливо. Совершенно несправедливо, и мать этого явно не заслужила. («Что ж, жизнь несправедлива», — обобщила Дотти.) Но уже в январе мать умерла. Она легла спать однажды, чувствуя боль в животе и небольшую тошноту, как она сказала, и умерла во сне от сердечного приступа. Исабель всегда думала, что ее убил стресс. («Люди и не с такими стрессами живут до ста лет», — заверила ее Толстуха Бев.)

Так что она бросила колледж. Она запаниковала не на шутку. Ей было необходимо заботиться о ребенке, и она очень хотела замуж. В маленьком городке мужа найти было невозможно, так что она продала материнский дом и переехала в Ширли-Фоллс, ниже по течению реки. Даже пастор уговаривал ее не делать этого. Но она думала, что в Ширли-Фоллс у нее больше шансов найти мужа.

Конечно, она ошиблась. В минуту отчаяния она купила в Вулворте обручальное кольцо, но уже через год перестала его носить, и если кто-нибудь спрашивал, отвечала, что овдовела. (Дотти и Бев кивнули. Они это помнили.) Ложь, действительно, была ужасной ошибкой. Но если ты однажды начал лгать, остановиться трудно, даже если хочешь (Дотти снова кивнула, но энергичней). Когда она была девушкой, то всегда думала, что выйдет замуж и у нее будет прекрасная маленькая семья. И было странно осознавать, что этого не случилось.