И вот однажды, услышав, как полицейские обсуждали налет на банк, Герберт позвонил в редакцию «Ивнинг пост». Репортер поблагодарил его за наводку, записав фамилию и адрес. Ограбление наделало шума: похитили четверть миллиона фунтов, – и репортаж появился в тот же день на первой полосе «Пост». Герберт очень гордился, что именно он дал газетчикам информацию, рассказав об этом вечером сразу в трех разных пабах. А потом начисто забыл обо всем. Три месяца спустя он получил от газеты чек на пятьдесят фунтов. К чеку прилагалась вырезка с заголовком «Двое погибших при похищении 250 тысяч» с указанием даты публикации.

«…Оставь ее, Чарли. Ты же понял, она не станет подавать жалобы…»

На следующий день Герберт остался дома и названивал в «Пост» каждый раз, как только принимал сообщение на полицейской волне. После обеда ему самому позвонил мужчина, назвавшийся заместителем редактора отдела новостей, который четко объяснил, что требовалось его газете от людей, подобных Герберту. Не надо сообщать о вооруженном нападении, сказал он, если оружие не пустили в ход и никто не пострадал. Не стоило обращать внимание на ограбления домов в обычных пролетарских районах города – интересовали исключительно фешенебельные Белгравия, Челси или Кенсингтон. Что касается налетов на банки и ювелирные магазины, то докладывать следовало только о тех, где возникали перестрелки или речь шла об очень крупных суммах.

«…Следуйте до дома двадцать три по Нэрроу-роуд и ждите дальнейших…»

Он быстро уловил суть, потому что сам был далеко не глуп, да и новости, особенно ценимые газетой, не отличались интеллектуальной утонченностью. Он скоро стал зарабатывать больше в свои дни отсутствия по болезни, нежели при регулярной явке на фабрику. К тому же слушать радио было куда интереснее, чем изготавливать футляры для фотоаппаратов. Он подал заявление об уходе и стал одним из тех, кого в газетах окрестили «слухачами» или «радарами».

«…Тебе лучше сразу продиктовать мне его словесный портрет…»

После того как он полностью сосредоточился на прослушивании радио, заместитель редактора отдела новостей лично навестил его дома – это случилось еще до переезда в студию, – чтобы познакомиться. Газетчик объяснил Герберту, как полезна его работа, и спросил, не пожелает ли он трудиться на его издание эксклюзивно. Такое соглашение означало, что Герберт отныне будет сообщать добытую информацию только в редакцию «Пост», не связываясь с другими газетами, а возможную потерю дохода ему компенсируют еженедельными фиксированными выплатами гонорара. У Герберта, который, собственно, даже не пытался звонить в другие газеты, хватило ума не проболтаться об этом и с радостью принять предложение.

«…Сидите тихо, и через несколько минут мы пришлем вам кого-то на помощь…»

За прошедшие с тех пор годы он не только усовершенствовал оборудование, но и стал еще лучше разбираться в потребностях газеты. Он понял, например, что рано утром они с благодарностью принимали почти все, но с течением дня становились все более разборчивы, а после трех часов пополудни их могло заинтересовать только нечто вроде уличного убийства или крупного вооруженного ограбления. Заметил он и другую тенденцию: подобно самой полиции, репортеров мало волновали преступления, совершенные темнокожими и прочими эмигрантами в районах, населенных преимущественно этническими меньшинствами. Герберт считал это разумным подходом. К примеру, он сам был подписчиком «Пост», и его не слишком волновало, что творят черномазые и узкоглазые в своих гетто, из чего сделал совершенно правильный вывод, что «Пост» не публиковала репортажей оттуда просто потому, что большинство читателей газеты имели вкусы, схожие с пристрастиями Герберта. Кроме того, он научился слышать скрытый подтекст в полицейском жаргоне. Он знал, когда нападение случалось мелкое или сводилось к распространенному семейному насилию, улавливал нотки подлинной тревоги в голосе дежурного сержанта, если зов о помощи оказывался действительно серьезным, умел теперь отключаться и давать мозгу отдых, пока в эфире зачитывали необъятный список угнанных за ночь автомобилей.

Наконец из динамика донесся в ускоренном воспроизведении звук его собственного будильника, и он выключил магнитофон. Прибавил громкости радио и набрал по телефону «Пост». Дожидаясь ответа, попивал чай.

– Редакция «Пост», доброе утро, – это был мужской голос.

– Переключите меня на стенографисток, пожалуйста.

– Пауза.

– Стенографическое бюро.

– Привет. Это Чизман. Контрольный звонок. Время: семь часов пятьдесят девять минут.

На заднем плане стучали пишущие машинки.

– Привет, Берти. Чем порадуешь?

– Кажется, эта ночь прошла очень спокойно, – ответил он.

Восемь часов утра

Тони Кокс стоял в будке телефона-автомата на углу Куилл-стрит в районе Бетнал-Грин, держа трубку у уха. Он сильно потел в теплом пальто с бархатным воротником. В руке он держал цепочку, другой конец которой крепился к ошейнику оставшейся снаружи собаки. Пес тоже взмок.

На противоположном конце линии раздался ответ, и Тони опустил монету в прорезь автомата.

– Да? – отозвался человек, который словно еще не привык к новомодным телефонным аппаратам.

Тони был предельно краток:

– Это произойдет сегодня. Подготовьте все необходимое.

И повесил трубку, не представившись и не дождавшись реакции собеседника.

Затем пошел вдоль узкого тротуара, таща собаку за собой. Породистый бульдог с мускулистым телом упирался, и Тони постоянно приходилось дергать за цепочку, чтобы заставлять пса поспевать за собой. Собака была сильна, но ее хозяин обладал значительно большей силой.

Окна построенных террасами домов выходили прямо на улицу. Тони остановился перед тем из них, рядом с которым у тротуара припарковал серый «Роллс-Ройс». Он толкнул дверь и вошел. Двери этого дома никогда не запирались, потому что его обитатели не опасались воров.

По всему сравнительно небольшому жилищу разносился запах стряпни. Втянув собаку за собой, Тони направился в кухню и сел на стул. Отсоединил цепочку от ошейника и плотным шлепком под зад отправил собаку бегать по дому. Затем привстал и снял пальто.

Чайник уже закипал на газовой плите, а на листке вощеной бумаги был выложен нарезанный на ломтики бекон. Тони выдвинул ящик, вынул кухонный нож с лезвием в добрые десять дюймов длиной, проверил режущую часть большим пальцем и заключил, что нож не помешает подточить. Он вышел на задний двор.

В пристроенном к дому сарае стояло старое наждачное колесо. Тони взгромоздился на стульчик рядом с ним и нажал на ножную педаль, как много лет назад делал его старик. Тони всегда получал удовольствие, делая что-то в подражание покойному отцу. Он накрепко сохранил в памяти его образ: рослый и красивый мужчина с вьющимися волосами и живым блеском в глазах, который высекал из механического точила снопы искр к восторгу своих смеющихся детей. Отец держал лоток на уличном рынке, торгуя фарфоровой посудой и сковородками, зазывая покупателей своим зычным, но приятным голосом. А еще он устраивал целые представления, когда в шутку принимался подначивать соседа-зеленщика, окликая того: «Эй, послушай сюда! Я только что сбыл с рук всего лишь один горшок за целых полфунта. Сколько гнилой картошки тебе придется сбагрить, чтобы заработать хотя бы десять шиллингов?» Потенциальную покупательницу он замечал в толпе заранее и без зазрения совести пускал в ход свое неотразимое мужское обаяние. «Скажу вам сразу, милочка… – это адресовалось даме средних лет с сеткой на волосах, – … у нас тут на рынке нечасто встретишь такую молодую красотку, а потому я готов продать вам товар себе в убыток, только бы вы пришли ко мне снова. Да вы просто взгляните: крепкое медное дно, как попка у девушки, уж простите за такое сравнение. И у меня осталась только одна сковорода такого качества. На остальных я неплохо наварил и потому уступлю ее вам всего за два фунта. Сам заплатил вдвое больше. Но чего не сделаешь ради леди, заставившей мое израненное сердце так учащенно биться? Хватайте ее скорее, пока я не передумал!»