Мне кажется, что мужчины не могут гармонично завидовать или торжествовать один над другим. Зато никто не усомнится, что невеста испытывает превосходство по отношению к своим незамужним подругам, а недавно поступившие в палату пациентки родильного дома завидуют успешно разрешившейся от бремени. Те и другие относятся к этим чувствам с полным пониманием. Женщина, лишившаяся ребенка и показывающая подруге одежду умершего дитя, знает, что та думает: «Слава Богу, что это не я»; для обеих это естественно и прилично.

Так же обстояло дело у меня с Ингрид. Гуляя с ней по ферме, я знала, что она неустанно вспоминает свою ферму и истово благодарит удачу, помогающую ей не лишаться своего достояния; мы обе воспринимаем такое положение как должное. Мы с ней облачены в плащи цвета хаки и брюки, но при этом остаемся персонажами мифа: одна из нас носит белые, другая — черные одежды. Она и я — духи африканского фермерства.

По прошествии нескольких дней Ингрид простилась со мной и возвратилась на поезде к себе в Нгоро.

Мои прогулки верхом прекратились, а пешие скитания стали без собак тихими и печальными. У меня, правда, пока еще была машина, что меня очень радовало, поскольку в оставшиеся месяцы мне предстояло множество дел.

Мне не давала покоя дальнейшая судьба моих арендаторов. Новые владельцы фермы намеревались срубить кофейные деревья и продать землю под застройку, поэтому арендаторы были им ни к чему: сразу после оформления купчей последние получили уведомление об остающихся у них шести месяцах на то, чтобы покинуть территорию. Такой исход стал для арендаторов непредвиденным и страшным, ибо до сих пор они питали иллюзию, будто земля принадлежит им. Многие из них появились здесь на свет, другие пришли сюда в детстве с родителями.

Арендаторы знали, что для того, чтобы проживать здесь, они должны проработать на меня сто восемьдесят дней в году; за свой труд они получали двенадцать шиллингов в месяц. В конторе имелись соответствующие ведомости. Еще им было известно, что каждая хижина должна платить властям по двенадцать шиллингов в год налога — тяжкое бремя для человека, все достояние которого сводится к двум-трем соломенным хижинам, по числу жен, ибо муж-кикуйю должен предоставить каждой своей жене отдельное жилье. Время от времени моим арендаторам грозила опасность быть согнанными с земли за то или иное нарушение, поэтому у них имелись закономерные сомнения в надежности их положения.

Особенную неприязнь вызывал у них налог с хижин, поэтому, собирая его, я выбивалась из сил и выслушивала много горьких слов. Однако на все эти невзгоды они смотрели как на обычные жизненные неурядицы и никогда не расставались с надеждой тем или иным способом их избежать. Им и в голову не приходило, что может существовать некий общий, универсальный принцип, который в конце концов заявит о себе фатальным, сокрушительным образом. Некоторое время им удавалось относиться к решению новых владельцев фермы как к безвредному пугалу, которое можно отважно игнорировать.

В некотором смысле, хотя и не целиком, белые люди занимают в сознании чернокожих место, которое в сознании самих белых отведено Богу. Однажды я заключила с торговцем древесины, индусом, контракт, в котором имелась строка: «Божий промысел». Я еще не встречала это выражение в официальных бумагах, и юрист, занимавшийся составлением контракта, взялся объяснить мне его смысл:

— Нет-нет, мадам, — говорил он, — вы не совсем понимаете значение данного понятия. Нечто совершенно непредвиденное, не подчиняющееся правилам и рассудку, — вот что такое Божий промысел.

В конце концов, поняв, что с земли придется уходить, арендаторы собрались кучками у моего дома. Они чувствовали, что расторжение прежних отношений является следствием моего предстоящего отъезда с фермы: мои несчастья разрастались и распространялись теперь на них. Они не считали это моей виной — здесь между нами существовала полная ясность; они просто хотели узнать у меня, куда им теперь податься.

Ответить им оказалось очень трудно. Закон гласит, что африканцам нельзя самостоятельно покупать землю, а других крупных ферм, которые приняли бы их на роль арендаторов, я не знала. Я сообщила им, что, как мне стало известно в результате наведения справок, им надлежит отправиться в резервацию кикуйю и присмотреть себе землю там. На это последовал резкий вопрос, найдут ли они там достаточно незанятой земли, чтобы разместиться на ней со всем скотом. Отыщется ли там достаточно большой кусок земли, на котором смогли бы поместиться все люди с фермы, не желающие расставаться?

Я удивилась их желанию держаться вместе: на ферме им было трудно уживаться мирно, и их отзывы друг о друге редко бывали благожелательными. Сейчас же все скотовладельцы — Категу, Канину, Мауге — взялись, так сказать, за руки с жалкими, копошащимися в земле бедняками, вроде Ваверу или Чофы, у которых не было даже козы: всех их объединил общий дух и желание держаться друг за друга, не уступавшее желанию сохранить коров. Я чувствовала, что они требуют от меня не только места, где жить, но и права на само существование.

Отбирая у людей их родную землю, вы лишаете их не только собственно земли, но и прошлого, корней, души. Отбирая все, что они привыкли видеть, вы, можно сказать, лишаете их зрения. К первобытным народам это относится в большей степени, чем к цивилизованным; животное и подавно совершит длительное обратное путешествие, пренебрегая опасностями и лишениями, чтобы снова обрести себя в окружении привычных предметов.

Когда происходило переселение маасаи с их прежних земель к северу от железной дороги в теперешнюю резервацию, они прихватили с собой названия холмов, равнин и рек и нарекли ими холмы, равнины и реки в новой стране. Они выкопали родные корни, как лекарства, и пытались в изгнании сохранить свое прошлое с помощью этого чудодейственного состава.

Мои арендаторы цеплялись друг за друга, подчиняясь тому же инстинкту самосохранения. Раз им предстоит покинуть родную землю, так хотя бы не расставаясь с людьми, тоже знавшими ее, сохраняя таким образом душу. Если это удастся сделать, то они еще много лет будут вспоминать рельеф фермы, ее историю; то, что подзабыл один, напомнит другой. В противном случае им грозило постыдное исчезновение с лица земли.

— Ступай к селикали, мсабу, — призывали они меня, — и добейся для нас разрешения перебраться на новое место всем вместе и со всем скотом.

Так было положено начало моему паломничеству, или скитаниям попрошайки, занявшим все оставшиеся месяцы моей жизни в Африке.

Во исполнение поручения кикуйю я первым делом оказалась у окружных комиссаров Найроби и Киямбу, потом в департаментах по делам местного населения и по землеустройству; в конце концов я добралась до самого губернатора, сэра Джозефа Бирна, с которым до этого не встречалась, поскольку его недавно прислали из Англии. В конце концов я забыла, ради чего обиваю пороги. Меня швыряло взад-вперед, как на волнах. Иногда мне приходилось целый день оставаться в Найроби, иногда — ездить туда два-три раза на дню. Около моего дома постоянно дежурили несколько арендаторов, которые, однако, не донимали меня вопросами. Они просто несли караул, чтобы с помощью таинственной туземной магии сообщать мне упорство.