Джим не успел добраться домой. Его сердце восстановилось недостаточно для того, чтобы поддерживать кровообращение в организме. Когда батарейка окончательно села, Джим умер: его легкие быстро наполнились жидкостью. После того как он получил в подарок три дополнительных года полноценной жизни, было особенно грустно об этом узнать. На мой взгляд, эта катастрофа наглядно показала, насколько эффективным может быть искусственное сердце. Какая трагическая потеря для всех нас!

* * *

Время не стоит на месте. Не успел я оглянуться, как наступил 2016 год. Я посвятил кардиохирургии целую жизнь. Сколько еще я планировал проработать? Проблема в том, что я по-прежнему был в этом хорош – импульсивный хирург, готовый браться за любой сложный случай и за тридцать пять лет набравшийся огромного опыта, который немыслим для молодых хирургов. Должен ли я был остаться ради пациентов? Или же уйти ради своей семьи, найти работу попроще?

Выход на пенсию шел вразрез с моим характером, но у меня начались проблемы с правой рукой. Фасция ладони – той, в которую медсестры передавали инструменты во время операции, – начала укорачиваться, и у меня развилась «птичья лапа», известная также как контрактура Дюпюитрена. Теперь я даже не мог толком здороваться с людьми, потому что моя рука постоянно оставалась в положении, в котором я держу ножницы, иглодержатель, электропилу для грудины. Это была самая настоящая профессиональная адаптация, которая в итоге и вынудила меня принять окончательное решение. Кроме того, долгие часы, проведенные за операционным столом, сыграли злую шутку с моей спиной – характерная для пожилых хирургов проблема. Я даже привык говорить своим помощникам: «Пожалуйста, продолжайте: моя спина ни к черту, да и спереди все тоже так себе».

Вместе с тем никакие проблемы со здоровьем не угнетали меня так, как проклятая больничная бюрократия, отсутствие возможности оперировать, отсутствие свободных кроватей, нехватка медсестер, забастовки младшего врачебного персонала. Да еще эти дурацкие обязательные занятия, на которых я вместе с другими врачами должен был сидеть и слушать, как фельдшеры учат нас проводить реанимацию, либо сдавать тест на тему правильного назначения инсулина и противораковых препаратов (в общем, изучать все то, что мне никогда не пригодится), либо писать план своего профессионального развития – в мои-то шестьдесят восемь! Я попусту просиживал там штаны, тогда как должен был, по локоть погрузив руки в чужую грудную клетку, приносить людям пользу.

Недавно в операционной сработала сигнализация – и это в самый разгар операции по замене сердечного клапана: пациент все еще был подключен к аппарату искусственного кровообращения, а его сердце – с уже пришитым искусственным клапаном – пока оставалось холодным и недвижным. Администратор просунула голову в дверь и сказала:

– Сработала пожарная сигнализация. Не думаю, что и правда начался пожар, но нужно всех эвакуировать из здания.

Я ответил:

– Ладно, тогда я пошел.

Она так уморительно изменилась в лице! Я продолжил:

– Ладно, тогда спасайтесь сами. Да побыстрее. Только, пожалуйста, оставьте нам ведро. Мы помочимся в него, чтобы потушить огонь!

Любому терпению есть предел. И куда катится профессия врача?

После того как я получил диплом врача в 1972 году, старая больница Чаринг-Кросс закрылась и переехала в другое место. Когда последний пациент покинул знаменитое здание на улице Стрэнд, многие из нас, бывших студентов, решили прогуляться по опустевшим коридорам, предаваясь воспоминаниям о проведенных здесь годах практики. Я вернулся к старому расшатанному лифту, поднялся наверх и в последний раз открыл зеленую дверь, ведущую в эфирный купол. Освещение еще работало, но пыльного устаревшего оборудования как не бывало. Я нерешительно побрел вдоль скамеек, чтобы заглянуть в операционную, как сделал тогда. Как и следовало ожидать, оставшаяся незамеченной капля крови Бет по-прежнему была здесь, поверх операционной лампы – черное, застарелое пятно, до которого никто не смог дотянуться. Стереть последний ее след с лица земли так и не удалось.

Бет продолжала являться мне по ночам, особенно в тяжелые времена, недостатка в которых не было. Она держала ребенка на руках, а позади него виднелся металлический ретрактор, который раздвигал слабую грудь, обнажая пустое и неподвижное сердце. Бет шла мне навстречу, бледная как смерть, и сверлила меня взглядом, как и в тот день. Бет хотела, чтобы я стал кардиохирургом, и я ее не разочаровал. У меня неплохо получалось. Тем не менее, несмотря на все старания, некоторых пациентов я так и не спас. Сколько именно, сложно сказать. Как и пилот бомбардировщика, я не зацикливался на смертях. Больше трехсот, меньше четырехсот – кажется, где-то так. Однако преследовал меня только призрак Бет.

Июнь 2016-го. Невероятно, ведь прошло немало лет с тех пор, как я – нервный молодой студент – робко переступил порог секционного зала и принялся резать морщинистое и засаленное человеческое тело. И вот я, стоя на возвышении в актовом зале Королевского колледжа хирургов, выступаю с приветственной речью перед кардиохирургами-стажерами. Организаторы представили меня как пример для подражания – кардиохирург-первопроходец, которому удалось избежать судов и лишения лицензии. Я посвятил речь выдающейся истории создания аппарата искусственного кровообращения и технологии вспомогательного кровообращения. Я воспел великих людей, благодаря которым я вырос как врач, и их героические деяния, не говоря уже о собственных достижениях.

Когда начал выступать следующий оратор, я попытался ускользнуть незамеченным. Но ко мне подошла группка энергичных молодых людей, желавших со мной сфотографироваться. Я был польщен. Мы позировали в фойе колледжа, перед мраморной статуей Джона Хантера – легендарного хирурга и анатома. Мне всегда становилось не по себе в этом месте. Именно здесь я узнавал о проваленном экзамене – а такое случалось не раз, – когда мою фамилию не зачитывали вслух. Когда многие уходили, понурив голову.

И даже окончательная победа не далась мне безболезненно. В тот раз я сдавал устный экзамен с переломанной челюстью, из-за чего почти не мог разговаривать. Мрачным зимним днем я, весь в грязи, сидел в отделении травматологии кембриджской клиники Адденбрук после неудачного захвата в регби. Не успев переодеться, все еще в спортивной форме, я дожидался, когда меня примет хирург-ортодонт. Но вдруг «Скорая» привезла парня, разбившегося на мотоцикле: он был в критическом состоянии из-за внутреннего кровотечения в левой части грудной полости. Не было времени вызывать кардиохирурга из больницы Папворт, так что интерн и медсестра, с которыми мы были знакомы, попросили меня вмешаться, пока не стало слишком поздно. Я вскрывал грудную клетку прямо в спортивных шортах и с грязными коленями, то и дело сплевывая в раковину собственную кровь.

Об этой странной истории пошли слухи, а на экзамене присутствовал хирург из Кембриджа. Возможно, это даже сыграло мне на руку. В итоге я добился желаемого, однако неприятные воспоминания никуда не делись. Я ненавидел напускное высокомерие экзаменаторов, разгуливавших в ярко-красных мантиях (я называл их нарядами Флэша Гордона) между колоннами. А сейчас Королевский колледж хирургов превратился в учреждение, где приветствуется политика «назвать и пристыдить». Здесь охотно разглашают показатели смертности у каждого хирурга поименно, пресмыкаясь перед чиновниками от здравоохранения, вместо того чтобы защищать своих членов.