— Очень занятная история, — сказал Клент. — Только ты ее никому не рассказывай.

— Мой отец не верил в Почтенных, но он не верил и в Сердце Явления. Он не был Птицеловом. Мистер…

Она хотела сказать, что мистер Кольраби хоть и восхищался им, но совершенно неправильно понимал его. Но она еще не была готова обсуждать и даже вспоминать Кольраби. Она никак не могла разобраться, что испытывает к нему, и от этого ей становилось не по себе.

— Судя по всему, — пожал плечами Клент, — твой отец был атеистом. То есть он ни во что не верил. Быть атеистом сейчас так же опасно, как и Птицеловом, за это сразу казнят.

Мошка помолчала немного, а потом сказала:

— Но, мистер Клент, что, если он был прав? Что, если так все и есть?

— Давай оставим этот вопрос ученым, им виднее.

— Но почему?

Мошка остановилась и посмотрела в лицо Кленту.

— А кто еще будет решать? — пожал плечами Клент, отводя взгляд и шагая дальше. — Уж не ты ли? О, я предвижу страшные времена, когда ты вырастешь и придешь к власти. Соборы пойдут под снос, упоминать про Явление или Почтенных будет запрещено, а детей начнут воспитывать в убеждении, что небеса пусты и бездушны.

— Нет, я…

Они проходили мимо ряда придорожных киотов и видели, как набожные люди подходят к своим Почтенным, возносят молитвы и оставляют подношения. Печенье для Добряка Черносвиста. Вяленая рыба для Добряка Случайника. Монеты для Добряка Серослава. Идолы в своих нишах смотрелись так потешно и трогательно, никто из них не возмущался, что ему уделяют мало внимания, все были довольны. Мошка вдруг испытала щемящую нежность к этим божкам. Они так разительно отличались от жестокого и ревностного фанатизма Кольраби. Может, отец прав и Почтенные — лишь игрушки, простые объяснения сложных явлений. Возможно и то, что мир повзрослел и теперь грустно прощается со своими игрушками, как взрослые провожают уходящее детство.

— Я не против Почтенных, — пробормотала Мошка. — Я бы не стала жечь их.

— Даже во имя истины?

— Истина здесь ни при чем!

Мошка вспомнила, как эти же слова говорила Кольраби, и, поборов неприятное чувство, попыталась сформулировать свои мысли иначе:

— Я имею в виду… Если я скажу людям, во что верить, они перестанут думать сами. Тогда их будет легко обмануть. К тому же вдруг я ошибаюсь?

— Но… если ты не можешь решить, что есть истина, и ученые мужи не могут, тогда кто же может?

— Никто. Или кто угодно.

Мошка взглянула на открытые окна, в которых набожные люди радостно и исступленно звонили в колокольчики.

— Наверно, для этого и нужен Молитвенный час, — сказала она. — Чтобы каждый мог встать и прокричать во всю глотку, что он думает. Не только ученые мужи и лорды в длинных париках, но и бродяги, коробейники, аптекари и пекари. Не только самые умные, но и простые люди, и безумцы, и даже преступники, и младенцы в своих кроватках, и вообще все-все, даже самый последний идиот. И даже развращенные, падшие души. Даже Птицеловы.

— Вы меня совсем запутали, мадам. Ведь если так, то истина окончательно потонет в этом болоте и никто не сможет отыскать ее.

— Может быть.

— Люди скорее заткнут уши и будут умолять, мол, скажите, что нам думать, во что верить.

— Может быть.

— Самые жуткие идеи разлетятся, как лесной пожар, от человека к человеку, и никто не сможет помешать этому.

— Может быть.

Клент был прав, Мошка это понимала. Слова опасны, если дать им волю. Они разрушают города и жизни почище любой пушки, они непредсказуемы, хуже любого ветра. Они выворачивают привычные понятия наизнанку и калечат души. Возводят королевства и сотрясают их стены, пока те не начнут крошиться. И в то же время свободное слово — это прекрасно, это чудесно. Мошка знала, что Клент согласен с ней. Она вспомнила слова, которые читал Пертеллис на своем уроке, — слова, написанные, как она теперь знала, ее отцом:

«И, однако же, есть нечто более опасное, чем Истина. Те, кто умалчивает Истину, приносят много больший вред».

На Сальной улице из приоткрытого окна бакалейщика лился томительный аромат смородины, заставивший Мошку ощутить голод и направивший мысли к более приземленным материям.

— А что случилось с Пирожком, мистер Клент? — спросила она.

— У нее все прекрасно, хотя подозреваю, что она будет сильно занята, пока у ее кавалера не заживет плечо.

Мошка представила, как Пирожок таскает к постели Кармина всевозможные печенья, посыпанные корицей, яблочные пироги с бренди и пирожные с толстым слоем патоки и крема и не сводит с него счастливого взгляда, заливаясь при этом краской…

— А что с мистером Пертеллисом и его радикалами? — спросила она. — Их ведь не арестуют, я надеюсь?

— Вряд ли. Радикалы как-то договорились с гильдиями. Соглашением не довольны ни те ни другие, но худой мир лучше доброй ссоры.

— Выходит, городом, как и прежде, будут править Ключники и другие гильдии?

— Нет, Блит с радикалами этого не допустит, особенно когда весь город на его стороне. Сдается мне, он долго усидит у власти и сделает немало хорошего. Особенно если ему будут помогать Пертеллис и прекрасная хозяйка плавучей кофейни.

Мошка представила, как хмурый Блит сидит за герцогским столом и пытается разобраться в ворохе бумаг, Пертеллис подсказывает ему из-за плеча, а мисс Кайтли хмурится, разглядывая карту Манделиона, словно это новая дамская сорочка…

— Хопвуд Пертеллис много расспрашивал о тебе, — сказал Клент нарочито небрежным тоном.

— Вы ведь не наврали ему, что меня спас из пожара гусь, или что меня похитили цыгане, или что-нибудь в таком роде?

— Я был абсолютно честен. Я сказал ему, что ты — непостижимое создание и ничего не рассказываешь о себе. Известно только, что твои родители умерли.

Когда они переходили Погорелый мост, Клент неожиданно остановился.

— Мошка, дай мне на минуту поводок.

Она дала ему поводок, удивленная серьезностью тона.

— Предводители гильдий велели нам покинуть город, но их гнев вызвал по большей части я да еще этот гусь. Их не заботит, где будешь ты. Иди к Пертеллису. Он будет рад тебя принять.

Перед глазами Мошки пронеслась череда картин, как будто она листала книгу, где описано, как сложится ее жизнь, если она сейчас пойдет к Пертеллису. Тот просияет и без всяких вопросов разрешит ей остаться. Мисс Кайтли подберет ей подходящую одежду, она станет ходить на уроки Пертеллиса, а потом, когда поднатореет в грамоте, сама начнет учить ребят помладше. За несколько лет ей представится тысяча способов доказать свою верность, значимость и, наконец, незаменимость. Однажды Пертеллис взглянет на нее и с удивлением поймет, что ей уже не двенадцать лет, а двадцать. И тогда она выйдет за него замуж, или за другого хорошего и ученого человека. Так же, как в свое время поступила мать.