– Он умер. Умер год назад. Покончил с собой голодной смертью.

Мы с Севро смотрим на черного. Тот качает головой.

– Вы доверяете ему?! – кричит начальник. – Ему?!

– Сдается мне, это ты отрезал ему язык, – говорю я; черный указывает на меня. – Значит, да. Он увидел нечто такое, чего ему не следовало видеть? Услышал то, чего нельзя рассказывать?

– Нет, он…

– Кто соврет, того поджарим, – говорит Севро и наводит дуло мультивинтовки на пах начальника тюрьмы.

– Заключенный тысяча сто двадцать шесть мертв!

– Дражайший, если бы он умер, ты бы просто записал это в свой реестр, и в его камеру посадили бы очередного маньяка. Так скажи на милость, почему его маячок был там? – Я похлопываю медного по ноге. – Я отвечу вместо тебя. Он был там на случай визита республиканских инспекторов. Он был там, чтобы скрыть твои злоупотребления.

– Нет, – отрывисто произносит начальник тюрьмы, – я бы никогда…

– Не смог купить такой ковер на свою зарплату? – иронизирует Александр. Он касается ковра носком ботинка. – Венерианский шелк. Окрашен экстрактом ракообразных. Действительно объединяет весь интерьер. Хороший вкус, любезный, может привести к плохим последствиям.

– И сколько же стоит такая штуковина? – спрашивает Севро.

– Самое меньшее сорок тысяч кредитов, – отвечает Александр.

– Чё, серьезно? – поперхнувшись, гаркает Севро. – Опа-на!

Он берет со стола кофейник и выливает кофе на ковер. Если тюремщик и разгневан, он хорошо это скрывает.

– Начальник, начальник, прекратите это, – стонет Александр.

– Мелкий медный гаденыш вроде тебя мог бы вообразить, что он особенно коварен, – говорю я. – Отчего бы не стать предпринимателем, пожинающим плоды неэффективности системы? Как это, должно быть, неэкономно, когда сыновья и дочери ауреев заперты в маленьких металлических гробах, а их тайные банковские счета и хранилища остаются невостребованными где-то в мирах. Не извлечь из этого выгоду – просто расточительство.

Начальник тюрьмы смотрит на меня с тактической точки зрения, выискивая какую-то заинтересованность. Он видит великана в черной броне и собственное отражение в визоре шлема, напоминающем орган зрения какого-нибудь безжалостного насекомого. У медного лишь один выход – подчинение, и это ранит его гордость. Ведь он не какая-нибудь бестолочь из захолустья, вдруг очутившаяся на посту начальника Дипгрейва. Это высокая должность!

– Заключенный тысяча сто двадцать шесть заплатил тебе, чтобы покинуть одиночку, верно?

– Да, – тут же соглашается начальник тюрьмы. – Он улучшил условия своего содержания. Блок «омега»…

– Каземат, – говорит Тракса.

– Обременителен для психики. Но он все еще здесь.

– Твои яички тебе за это благодарны. – Севро упирается винтовкой в пах тюремщика, и тот вздрагивает. – Йа хара, – воркует Севро – на венерианском жаргоне это означает «бедняжка». – Что, больно? – добавляет он.

Представление для начальника тюрьмы разыгрывается, дабы тот не усомнился, что мы с Венеры. Что агенты разведки Сообщества явились сюда за одним из самых ненавидимых заключенных Дипгрейва. Я надеюсь, что это, по меньшей мере, помешает мирным переговорам. Мустанг может и разгадать эту загадку, но, если история дойдет до Повелителя Праха, ему незачем знать, что здесь был я.

– Мне вот интересно: а что, если мы после ухода сообщим благородной республике о твоем взяточничестве? – спрашиваю я начальника тюрьмы. – Какой бы хитроумной ни была твоя медная отчетность, твои действия будут раскрыты. Суд над тобой превратится в публичный фарс, чтобы продемонстрировать пример нетерпимости республики к коррупции. – (При этих словах Севро фыркает.) – И ради провозглашения справедливости тебя упекут именно в Дипгрейв.

– Как думаешь, долго ли ты продержишься по другую сторону решетки, жадюга? – глумится Севро. – Как ты будешь спать, как ты будешь мыться, как ты будешь есть, зная, что чудовища, которыми ты когда-то повелевал, теперь следят за тобой, выжидая удобного момента для мести?

Я подаюсь вперед, позволяя воображению медного нарисовать картину самой ужасной расправы. Его самообладание на миг ослабевает, и я вижу свой шанс.

– Когда они придут за тобой в камеру, я хочу, чтобы ты вспомнил этот день, вспомнил меня, сидящего тут перед тобой, и задумался: а нельзя ли было предотвратить такой исход событий? – Я придвигаюсь ближе. – Видишь ли, начальник тюрьмы, я здесь для того, чтобы сказать тебе: ты мог бы кое-что сделать и тем самым спасти свою шкуру.

Его глаза вспыхивают:

– Только скажите что, господин!

– Отведи нас к заключенному тысяча сто двадцать шесть, а потом, когда мы уйдем, продолжай жить прежней жизнью. Не докладывай о побеге или нашем появлении здесь республике. Сделаешь – и это будет нашим маленьким секретом. Что скажешь?

– На твоем месте, милейший, я бы согласился, – говорит Александр, откидываясь на спинку дивана. – Жизнь в качестве питомца черного – это вообще не жизнь.

Словно по команде, старый черный наклоняется и снова гладит собаку. Мне начинает нравиться этот исхудалый человек.

– Я отведу вас к заключенному, – беспокойно ерзая на стуле, произносит начальник тюрьмы.

Тюремщик ведет нас в новую часть объекта. Собака трусит сзади, осторожно держась на расстоянии, но не выпуская черного из виду. С поста охраны начальник продлевает пандус над перегородкой до подвесного тюремного блока. Мы переходим туда; и когда большие двери блока открываются, оттуда доносится музыка.

Внутри тюремный блок представляет собой шар с центральной общей зоной и тремя уровнями камер, к которым ведут мостики и лестница. Севро проталкивается мимо начальника тюрьмы.

– Что за горящее дерьмо…

Это не тюрьма. Это импровизированный рай. Толстые дорогие ковры покрывают стальной пол. Стены выкрашены белым оттенка яичной скорлупы. Ограждение вдоль мостовых переходов увито золотыми розами и плющом; над ними свисают с потолка ультрафиолетовые светильники. Двери камер открыты. Три камеры от пола до потолка заполнены книгами и датакубами, еще одна – бутылками с вином, другая – рубашками и халатами, в третьей – холодильник, портативный генератор и кухонная плита, в четвертой – огород с помидорами, чесноком и морковью, в пятой – громоздкие железные гантели и эластичные ленты.

На общем этаже расположен один большой зал. Среди моря подушек и одеял пугалами стоят изумрудные кальяны. Двое заключенных-розовых в ошейниках, стройная женщина и мускулистый мужчина, обнаженными раскинулись в этом море; тела их покрыты синяками. На низких столиках валяются пустые бутылки и прочие остатки пиршества. И посреди всего этого в кресле спиной к нам сидит мощный человек, играющий на скрипке. Движения его нервных рук напоминают порхание колибри. Свет ультрафиолетовых ламп заливает обнаженный, если не считать тусклого металлического ошейника, торс. Кожа у мужчины рыжевато-коричневая, темнее, чем у его младшего брата. Длинные вьющиеся золотые волосы ниспадают на широкую спину. Погруженный в свои мысли, он не слышит, как мы входим.

– Аполлоний Валий-Рат… – говорю я.

Мужчина перестает играть и оборачивается. Если он и