— Сейчас уже шесть тридцать.

— И что?

— У меня слишком мало времени, чтобы собраться.

Языки пламени снова подпрыгнули, почти добрались до ее горла.

— Так ты едешь?

— Да.

— У нас все будет хорошо. Ты ведь тоже это знаешь, правда?

— Встретимся на Гар-дю-Нор.

— На платформе.

Женевьева глубоко вдохнула и выдохнула, трубка замолчала в ее украшенной драгоценностями руке.

45

Голуби порхали у нее над головой, когда она протянула деньги на билет. Они схватили кусок хлеба, который кто-то уронил, и полетели обратно на сводчатую крышу из стали и стекла. Люди сновали туда-сюда. Деловые люди в элегантных пальто кое-где мелькали в толпе, придерживая шляпы, выражали свое недовольство и презрение. Пар шипел и вырывался из огромных черных машин, напоминающих Женевьеве собак ее отца, больших черных гончих, которые скребли когтями мерзлую землю, натягивая поводки, их дыхание белым паром клубилось в воздухе. Она всегда ужасно боялась этих собак.

Суровая женщина с сердитыми красными щеками в тусклой серо-коричневой шляпе широкими шагами шла к поезду, таща за руку свою крошечную дочь, так торопилась, что ребенок практически волочился по земле. Девочка, которой было не более четырех-пяти лет, прижимала к себе тряпичную куклу и хныкала, пытаясь удержаться на ногах. Выбившись из сил, девчушка стала отставать, мать дернула ее за руку, отчего кукла упала на землю. Девочка завизжала и разревелась, попыталась схватить куклу, но промахнулась и была увлечена вперед матерью. Женевьева поспешила, хотела отдать куклу, но ее неожиданно толкнула в живот локтем какая-то старуха с зонтиком. Старая леди принялась громко и хрипловато извиняться, и, когда Женевьева, наконец, отделалась от нее и огляделась, девочка и ее мать исчезли. На мгновение ей показалось, что она услышала плач, но невозможно было четко различить его во всепоглощающем вокзальном шуме. У брошенной куклы были шерстяные волосы, грязное белое лицо и бессмысленно вытаращенные голубые глаза. Женевьева посадила ее на скамейку.

В привокзальном баре выпила маленькую чашечку черного кофе, наслаждаясь каждым крошечным глотком жгучей жидкости и думая о том, что в ближайшее время ей едва ли удастся попробовать действительно хороший кофе.

Итак, она возвращается в Англию. Но не в Англию с приглушенным шепотом, дребезжанием чайных чашек, плесенью и вечным осуждением. Нет, они направлялись в Лондон. Театры, универмаги, пышность, великолепие… В Лондоне можно скрыться от осуждения, раствориться в толпе, спрятаться от любопытных глаз, потерять себя…

Конечно, они не собирались терять себя. Жизненно важно, чтобы Паоло быстро обрел известность. Они проживут в отеле пару недель (она представила себе «Коннаут»), подыщут подходящее помещение для мастерской, возможно, даже на Бонд-стрит, уютную квартирку, возможно, в одном из этих милых белых зданий в георгианском стиле в Кенсингтоне, с большими окнами, балкончиками и чудесным видом на Гайд-парк. Да, это был бы идеальный вариант. Ее улыбка слегка померкла из-за беспокойства о том, как они смогут расплатиться за это. У них ведь не было времени, чтобы обсудить этот небольшой пункт… Но у Закари наверняка куча денег. Он, конечно, не тратил деньги на мелочи вроде обустройства жилья. В любом случае им необходимы деньги только для того, чтобы начать новую жизнь. Как только он станет работать, за их совместное будущее можно не беспокоиться.

Она представила, как Роберт читает ее записку. Он будет просто вне себя от ярости. Возможно, ворвется в комнату туфель, начнет вытаскивать коробки и разбрасывать ее коллекцию. Возможно, станет кромсать их ножами и ножницами или сложит в кучу и подожжет.

Она задрожала.

Ее часы показывали почти без двадцати восемь. Как только она вошла на платформу, грянул оркестр духовых инструментов, музыканты были одеты в голубую с золотом униформу. Носильщики подносили к поезду чемоданы и дорожные сумки. Пассажиры устраивались в вагонах с газетами. Мальчик чертил пальцем по грязному стеклу, рисуя улыбающуюся рожицу, пока кто-то не прикрикнул на него, заставив прекратить это, и он сжался в своем кресле и нахмурился.

Без четверти восемь. Крики в начале соседней платформы заставили Женевьеву обернуться и посмотреть, что происходит. Какая-то знаменитость выходила из вагона. Откуда ни возьмись набежала целая толпа репортеров с бесконечными вспышками фотоаппаратов, толпа охотников за автографами, восхищенные дети и прочие безрассудные типы, слетевшиеся мотыльками на огонь.

Показалась Жозефина Бейкер, в окружении фотографов и поклонников. После ее триумфального дебюта в La Revue Negre в театре на Елисейских Полях ее знали все в городе. Даже те, кто никогда не видел спектакля, едва ли могли не заметить ее невероятно чувственное и прекрасное лицо, неприлично короткое платье с плакатов Поля Колина, которыми были обклеены киоски на каждом углу. Теперь она торопливо шла по платформе, ведя на поводке ручного леопарда Чикиту, улыбалась белозубой улыбкой, ее сопровождало несколько красавцев, которые вполне могли оказаться телохранителями, менеджерами, юристами или любовниками.

Это точно от Поля Пуаре, вынесла свой вердикт Женевьева, разглядывая роскошное розовое облегающее платье мисс Бейкер. Она привстала на цыпочки, чтобы рассмотреть сияющие, розовые с серебром туфли. Такие туфли вполне мог сделать Паоло. Она обязательно спросит его об этом, когда он придет. Он уже должен быть здесь.

Часы показали без десяти восемь, свита Бейкер скрылась из глаз. Женевьева изо всех сил пыталась справиться с охватившим ее беспокойством.

— Мадам? — Пожилой начальник поезда похлопал ее по плечу. — Может быть, вам лучше сесть в поезд?

— Нет.

Без пяти восемь двери стали захлопываться, каждый удар наполнял ее отчаянием и страхом. Перед ее мысленным взором представали катастрофы, одна ужаснее другой. Закари лежит под колесами такси на рю Денен, рядом с вокзалом, ее имя застыло на его мертвых губах. Закари в темном переулке повалился навзничь, из головы хлещет кровь, над ним с пистолетом, из которого еще идет дымок, стоит Роберт. И возможно, самая ужасная картина: Закари в своей мастерской трудится над последней парой туфель для Вайолет де Фремон, стоически игнорируя настенные часы.

— Мадам? — снова начальник поезда.

На платформе остались только они вдвоем, окутанные клубами пара. Мальчик в ближайшем вагоне нарисовал новую рожицу на оконном стекле, уголки ее рта были печально опущены книзу.

— Мадам, теперь вы должны сесть в поезд.

Она снова вспомнила печальное розовое лицо девочки, уронившей тряпичную куклу.

— Мадам?

Женевьева отвернулась, чтобы спрятать слезы, и поспешила прочь с платформы в своих прекрасных, но непрактичных туфлях, как только раздался паровозный свисток.

Скрип и скрежет ознаменовали первые движения машины. Вращение и кружение, когда она медленно начала двигаться вперед. Несколько оставшихся на платформе людей махали руками и белыми платками.