Конечно, я не тратил бы ни время, ни бумагу, если бы думал, что мы все еще пребываем в 4 июля 1955 г., во временах царствования Эйзенхауэра. Несмотря на всю свободу, которая царила во времена нашей учебы в университетах, сейчас происходит Что-то новое. Я — член одного клуба, расположенного в величественном старом здании в Нью-Йорке. Клуб по задумке его основателей должен быть пристанищем Выдающихся интеллектуалов, и, как мне кажется, попал я туда потому, что кто-то счел «Исследование о природе и причинах богатства народов»[41] трудом вашего покорного слуги. В клубе уже полно менеджеров благотворительных фондов и адвокатов с Манхэттена, а средний возраст членов — 94,3 года, потому что менеджеры благотворительных фондов и адвокаты с Манхэттена отличаются поразительным долголетием. Как бы там ни было, следуя предписаниям высокоинтеллектуального общения, одним прекрасным вечером мы принялись обсуждать книгу Чарльза Райха «Молодость Америки». Из всех революционных трактатов именно этот вызвал наибольший интерес. Корпоративная Америка — между прочим, идея, позаимствованная из старой классической работы Берла и Минза, — захватила власть в стране, движимая ничем иным, как тупым желанием сохранять эту власть вечно. «Этот аппарат власти стал безмозглым чудовищем, уничтожающим окружающую среду, отменяющим человеческие ценности и взявшим в свои руки полное господство над умами и жизнями подданных». Мы не фантастически богатая страна, напротив, мы безнадежно бедная страна, потому что у нас беспорядок, коррупция, лицемерие, война, искаженная система приоритетов, искусственность рабочей и культурной среды, бессилие народа, отсутствие общности и потеря чувства собственного «я». (Я приношу извинения за отрывистость и резкость сформулированного мною резюме.) Но в результате биологической потребности возникает новое сознание — «на мертвых землях Корпоративного государства, как цветок, пробивающийся сквозь асфальт». Революция — дело индивидов, революция происходит в культуре, а смена политической структуры станет всего-навсего ее заключительным актом.

Я изучал эту работу внимательно и с интересом. В ней множество не только наивных, но и туманно-банальных утверждений, некоторые из которых просто не могут не вызвать смех. Мистер Райх семь раз заявляет, что в продаже нет кускового арахисового масла, потому что Корпоративное государство своей властью разрешает продажу этого масла только в гомогенизированном жидком виде. Корпоративное государство дает нам сноумобили «вместо снегоходов, чтобы зимний лес содрогался от визга машин». Однако автор в четырех местах восхваляет легкие мотоциклы, потому что они позволяют нам «снова обрести чувство свободного движения» (он явно не пытался читать или просто думать на тихой улице, по которой взад и вперед гоняет подросток на новеньком мотоцикле марки Honda). Он превозносит Moby Grape за позитивное чувство, выраженное словами «Какой прекрасный нынче день»[42], но при этом, на мой взгляд, несправедливо игнорирует «О, что за прекрасное утро» (Сознание I) и песню Пегги Ли «Вот это славный денек!» (Сознание II). Но, в общем, все это игры и забавы. Что меня задевало всерьез — так это то самое «тепличное мышление».

Однако через пять минут после начала дискуссии я отшвырнул блокнот, потому как спора не получилось. Почтенные старейшины тоже прочитали книгу и потому пребывали в такой ярости, что даже не слушали, а их лица налились кровью над белыми воротничками. Что во всем этом может быть опасного? Мне с ходу пришлось поменять позицию и принять на себя роль адвоката другой стороны, потому что тезис старейшин звучал так: «Ничего подобного не существует». Я же пытался объяснить, что, невзирая на всю приблизительность оценок, происходит Что-то новое.

В трактате Жана-Франсуа Ревеля — памфлете, в целом направленном против его соотечественников-французов, — написано, что только в Америке может произойти настоящая революция: «Это революция нашей эпохи… Это единственная революция, в которой соединились культурная, экономическая и техническая мощь, а также всеобщее утверждение свободы в противоположность прежним архаичным запретам». (Приятно хоть от кого-то услышать, что мы все еще пытаемся.) Далее автор перечисляет политические действия, которые уже реализовались: сидячие забастовки, марши за гражданские права, студенческие волнения и т. д.

Однако в этой дискуссии следует вынести за скобки политические аспекты. Марта Митчелл[43], выглянувшая в окно и увидевшая толпящихся на улице студентов, может, конечно, вообразить, что это революционная толпа Петрограда 1917 г., но мало кому еще такое привидится. Не менее важно вынести за скобки и то, что можно определить как стиль. Длинные волосы не обязательно выражают что-то серьезное и глубокое — сравните фотографии выпускников 1872 и 1972 г., и вы увидите, что бороды и бакенбарды очень похожи. Единственная разница в том, что в 1872 г. папочка студента-выпускника выглядел точно так же. А если мы отвлечемся от политики и стиля, то остается, пожалуй, поведение — где-то там и прячется революционная идея. Вот она, в самом кратком выражении: «Куда вообще ведут нас все эти очень неглупые люди?» Ведь и Макджордж Банди[44], и Роберт Макнамара[45] были одними из умнейших людей своего поколения! «Сознание II, — пишет Райх, — основано на функционировании логики и механики, нереальными для него являются природа и субъективный человек… Сознание III с подозрением относится к логике, рациональности, анализу и принципам».

За примерами того, что вызвало такую подозрительность по отношению к логике, рациональности и объективности, далеко ходить не приходится. Вот вам один — и более чем красноречивый. Если мы не остановим коммунистов во Вьетнаме, они подумают, что мы трусы, и завоюют всю Азию — и так далее. Мы анализируем проблему. Посылаем туда х солдат и сбрасываем у миллионов тонн бомб. Каждый день на телевизионных экранах подсчет побед и потерь: «Их — 5357, нас — 422; усмиренных деревень — 324». Завтра мы снова ведем в счете, и послезавтра тоже. Они видят счет — и мы видим счет. Следовательно, мы выигрываем эту войну, утверждаем наши принципы, а коммунисты получают хороший урок. Все это — в количественных оценках — и есть то, что Янкелович называет ложными доводами Макнамары:

Потому и получается, что чувства, эмоции, ритуал и магия подсознательных революционеров превращаются в бунт. «Существовала и существует отчетливая тенденция, — пишет Теодор Роззак в книге «Создание контркультуры» (серьезное эссе, которое читать не так уж и легко), — относить все, что не вполне поддается эмпирическим и математическим манипуляциям нарождающегося сознания, к какой-нибудь всеобъемлюще негативной категории (по сути, к культурному мусору): “бессознательное”, “иррациональное”, “мистическое” или “чисто субъективное”».