– У них ножки как воск, – поясняет Лисбет как ни в чем не бывало. – Если ее неправильно пеленать, то к годику у нее будет искривленный позвоночник и кривые ножки.

Отняв Тею от груди, Лисбет начинает ее разворачивать, точно бандероль, и через секунду срывает с нее чепчик. Корнелия делает шаг вперед, вся напрягшись, ко всему готовая. На детской головке встают темные кудельки – слишком темные и кудрявые для голландского ребенка. Лисбет поднимает глаза на женщин, а те молча ждут, что она скажет.

А Лисбет снова переводит взгляд на идеальное тельце. Напряженность в комнате сгущается. Нелле кажется, что кормилица слышит биение ее сердца. Но Лисбет, ни слова не говоря, показывает им, как правильно пеленать младенца. Если она и поняла особенность этой девочки, всю необычность ее черных завитушек, то виду не подает. Возможно, три гульдена в день на фоне падения спроса – это и есть цена ее молчания. Или же Лисбет Тиммерс, как и большинство амстердамцев, наслышана о тайных водоворотах, что скрываются под тихой гладью каналов и за хорошо упорядоченной кладкой домов.

– Им это нравится, – говорит она.

– Что именно? – Нелла все никак не может перейти на спокойный тон. Она облизывает губы так, словно хотела бы их накрепко слепить.

– Тугое пеленание. Это напоминает им о материнской утробе.

Нелла кивает. У нее нет никакого желания представлять себе утробу, из которой вышла Тея. Этот ненадежный орган, в конечном счете одолевший Марин, словно затаился в ней, лежащей сейчас наверху.

Накормленную девочку Корнелия укладывает наверху в дубовой колыбели. Лисбет получает свои три гульдена, которые Нелла взяла в кабинете мужа, и направляется к черному ходу, но потом останавливается и обращается к молодой хозяйке:

– Она крещеная?

– Еще нет.

– Поскорей покрестите, мадам. Первые дни самые опасные. Опять же повод устроить небольшую пирушку.

Поблагодарив ее, Нелла закрывает за ней дверь. Поладят ли они? Без кормилицы нельзя, иначе Тея умрет, а у Лисбет полно молока, да и чем меньше людей знает о новорожденной, тем лучше. Она не хочет отдавать Тею в приют, но выживет ли эта девочка, столь непохожая на остальных?

Корнелия стоит посреди кухни, меся тесто для выпечки.

– Отнесете ему.

– Корнелия, ты когда-нибудь видела необычную высокую блондинку возле нашего дома или прогуливающуюся по Калверстраат?

Служанка вытирает лоб, на пол сыплется мука.

– Нет.

– Ты уверена?

Корнелия шмякает кусок теста на разделочную доску и, уперев руки в бока, провожает глазами мучную россыпь.

– Еще бы. Сдались мне уличные собаки, только и ждущие, когда им бросят кость!

Нелла поднимает руки, словно извиняясь за глупый вопрос.

– А я всюду встречаю эту женщину.

– Может, это ангел-хранитель нашего хозяина, – вогнав кулак в тесто, Корнелия поднимает глаза на Неллу, и та снова испытывает неприятные ощущения в животе.

– Что ты хочешь этим сказать?

Корнелия переходит на шепот:

– Лисбет мне все рассказала. Ее дочка была в «Расфуйсе».

У Неллы внутри вырастает печаль этакой пропащей розой, которая быстро растеряла свои лепестки и засохла прежде, чем успела вырасти.

– Об этом уже говорит весь город.

– О чем, Корнелия?

– Говорю же вам, мадам, я все знаю. Это за ним прилетел его ангел-хранитель.

Неллу проводят в комнату настоятеля Старой церкви, расположенную за органом, где ее уже ждет пастор Пелликорн. Она не делает перед ним книксен. «Он вас выведет на чистую воду, – когда-то вещал пастор с кафедры. – И вы ответите перед Ним за свои деяния!» Сейчас Пелликорн расслаблен, погружен в себя – в общем, отдыхает. Он сразу оценил ее богатые одежды, прекрасный головной убор, парчу и жемчуга. Нелла пришла, чтобы продемонстрировать свою роскошь, но Пелликорн мастерски изображает безразличие.

– Я пришла объявить о смерти, – заявляет Нелла.

– Понимаю, – говорит он, пододвигая к себе огромную черную обтянутую кожей приходскую книгу, куда заносятся важные городские события, связанные с теми, кто вышел из материнских чресел и кто отправляется в рай или в ад.

– Я пришла объявить о смерти Марин Брандт.

Перо пастора зависло в воздухе. Сразу видно, что имя ему знакомо. Возможно, он ожидал другого.

– Умерла? – еще раз уточняет он.

– Прошлой ночью.

Пелликорн кладет перо и откидывается назад.

– Какая жалость, – говорит он. – Это большая потеря.

– Да, – соглашается Нелла. Усталость пробрала ее до костей, и на внешние проявления скорби сил уже не осталось.

Пелликорн какое-то время молчит.

– Прими, Господи, ее душу. – Он откашливается. – Расскажите, как наша сестра покинула этот мир?

Нелла снова видит окровавленные простыни и конфетти из цветков лаванды, а затем мысленно возвращается далеко назад к воображаемой картине, когда эти простыни были девственно чистыми и путались между других – темнокожих – ног. Отто и Марин сплетались телами, и их общая тайна поселилась в недрах ее тела.

– Она умерла от лихорадки, пастор.

Лицо его делается озабоченным.

– Уж не от чумы ли?

– Нет, сударь. Она долго болела.

– И то верно, последние недели я не видел ее в церкви. – Пелликорн соединяет руки и кладет подбородок на конусообразные пальцы. – Ее gebuurte[16]как-то помогла? – спрашивает он.

Нелла вспомнила отцовские похороны в Ассенделфте, как пришли соседи к ее скорбящей матери и помогли раздеть покойника и облачить его в ночную сорочку, как перенесли тело на железный поддон и обложили соломой, в которую бы стекали естественные отправления. Позже пришли ее незамужние подруги с пальмовыми листьями, цветами и лавровыми веточками. А вот им с Корнелией, опустошенным и отчаявшимся, никто не помогал, сами сожгли испорченные простыни, и никаких свечей и поминальных молитв. Все, что сделала Корнелия, – это зажгла топливные форсунки. Нелла глубоко вздыхает, переживая, что Марин была лишена посмертных почестей. Никакой gebuurte для хорошей сильной женщины, которая, родись она мужчиной, могла бы возглавить армию. Но у Марин к концу жизни не осталось друзей.

– Да, пастор, – лукавит Нелла. – Пришли соседи. Но надо поскорей вынести тело. Нужен церковный обряд.

– Незамужней умерла. Можно сказать, прожила жизнь впустую.

Нелла помалкивает. Для некоторых, думает она про себя, быть замужем – значит прожить жизнь впустую. За окном смеркается. Слышно, как органист настраивает трубы, как зажигаются светильники перед вечерними молитвами. Священник встает и разглаживает свою черную сутану, словно передник.