Можно проинтерпретировать важность проработки травматического опыта, например, с точки зрения гештальт-терапии. Для того чтобы приобретенный опыт мог использоваться личностью, он должен быть ассимилирован. В противном случае, он будет либо бесполезным, либо даже вредным, если человек начинает опираться на него, не учитывая специфики актуальной ситуации. Не переработанная психологическая травма оставляет фиксированные паттерны, которые актуализируются, как только текущая ситуация по каким то параметрам начинает напоминать ситуацию травматизации. Также можно провести параллель между преодолением прошлого и терапией посттравматического стрессового расстройства (ПТСР). Индивиду, страдающему ПТСР важно соприкоснуться с травматическим опытом, которого он сознательно и бессознательно избегает, отреагировать эмоции, провести анализ и, таким образом, переработать его. Собственно аналогичный эффект и имеют различные формы преодоления прошлого.

Подводя итог, приходится констатировать, что за исключением стран Прибалтики на территории бывшего Советского союза тоталитарное прошлое не было преодолено, и это дало свои зримые результаты. Государственные институты не дали моральной и юридической оценки коммунистическому режиму и преступлениям советского периода, ни один человек из их исполнителей не понес наказания, а жертвы не получили репараций. Также не поучили никакой благодарности и были преданы забвению (а в последнее время вновь подвергаются негативной оценке) диссиденты, т. е. те, кто в советские годы боролся за то, чтобы на территории Советского союза восторжествовали принципы правового государства.

Собственно это и привело к реанимации (или в лучшем случае к имитации) многих черт советского тоталитаризма (хотя конечно далеко не в полном объеме) в 2014—15 гг. Как сказал писатель Владимир Сорокин: « советское прошлое не было похоронено в должное время, то есть в 1990-е годы. Его не похоронили, и вот оно восстало в таком мутированном и одновременно полуразложившемся виде. И мы теперь должны с этим чудовищем жить. Его очень умело разбудили те, кто хорошо знал его физиологию, нервные центры. Воткнули в них нужные иголки. Такое вот отечественное вуду. Боюсь, последствия этого эксперимента будут катастрофичны»[284].

Процесс покаяния можно сравнить с санацией нагноившейся раны, которая на поверхности начала затягиваться, и которую больному крайне не хочется бередить. В нашем случае в роли раны выступает коллективная психическая травма, которую перенесло общество, жившее на территории СССР.

Как указывает психоаналитик Вернер Болебер, «коллективные катастрофы, такие как Холокост, Вторая мировая война, а также репрессии и этническое насилие, помогают осознать, что политические и социальные катастрофы, так называемые man-made disasters, т. е. антропогенные катастрофы, настолько сильно сотрясают общество, что даже поколения спустя мы вынуждены иметь дело с их травматическими последствиями. Наряду с этим они создают целый ряд особых проблем идентификации и межпоко-ленческих конфликтов как у жертв, так и у палачей. Травмированные люди — это не только жертвы деструктивной политической реальности, но и одновременно ее свидетели. Однако они часто попадают в ситуацию, когда мало кто готов выслушать их свидетельство, потому что слушатели не хотят отягощать себя чувствами страха и боли, ярости и стыда или же боятся обвинений»[285].

Хотя в 20 веке жители многих государств, где существовали диктаторские режимы, пережили специфическую антропогенную катастрофу большего или меньшего масштаба, коллективная травма, которую перенесли народы бывшего Советского союза, была наиболее значительной. К ее отличительным чертам можно отнести следующее:

1. Беспрецедентные масштабы репрессивной политики. Были затронуты все слои населения. От репрессий страдали не только противники коммунистического режима, но и его сторонники, и совершенно случайные люди.

2. Нигде более не встречавшаяся длительность (73 года) тоталитарной диктатуры.

3. Изощренная жестокость репрессивной политики. На протяжении советского периода применялись самые различные методы подавления (подробно об этом говорилось в части 3): массовые расстрелы в период «красного террора»; экспроприация собственности в 20–30 гг.; голодомор; показательные политические процессы, депортации народов в период большого сталинского террора; преследование инакомыслящих с помощью КГБ, органов исполнительной и судебной власти, карательная психиатрия в брежневский период. Во времена Сталина от репрессий не был застрахован абсолютно никто, независимо от его положения в обществе и родственных связей (в частности, об утонченности садизма репрессий сталинского периода против высокопоставленных партийных чиновников писал Э. Фромм[286]).

4. Унификация мышления средствами политического воспитания и пропаганды.

Таким образом, на протяжении истории СССР использовались самые разнообразные формы репрессивно-устрашающего, а также пропагандистского воздействия на индивидуальное и массовое сознание.

У человека, пережившего насилие, психологическая травма оставляет сложный комплекс чувств, нередко включающий чувства страха, вины и стыда. Кроме того, психическую травматизацию переживают не только жертвы, но и исполнители репрессий. Что касается исторической травмы советского народа, то он был не только объектом, но и субъектом репрессивной политики. Можно вспомнить риторический вопрос Сергея Довлатова: «Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов?» Именно поэтому историческую травму обсуждать крайне сложно: жертвы, как показали исследования, на всю жизнь сохранили чувство страха, а те, кто был причастен к осуществлению политических репрессий или их родственники и потомки вынуждены защищаться от вины и стыда.

Светлана Алексиевич так говорила о постсоветском человеке и о нравственных последствиях советского строя: «Наверное, это то, что осталось после советской власти, то, о чем говорил Шаламов, — что лагерь развращает и палача, и жертву. Это развращенное сознание, даже университетский диплом от этого не защищает. И это мы сейчас видим в полной мере. Легкость, с которой люди поддаются на самые примитивные уловки.

Человек стал более откровенен, но не свободен. Свободных людей я не встречала. Все так или иначе завязаны еще на советское время, в той или иной степени все равно приколочены к тому опыту».