не сдерживала себя. Да, это наверняка что-то от мужского эго, мне плевать, потому что я так хочу, мне это необходимо, как и видеть ее, как и чувствовать ее под своими ладонями, на своем языке.

А потом я резко распахиваю ее халат, дергаю полы в разны стороны. Воробей вскрикивает, но даже не думает прятаться, напротив, будто прилипает задницей к моему паху.

Это уже слишком. Я буквально с силой заставляю себя отстраниться от нее, иначе еще мгновение — и все. Жизнь трудна — таковые последствия сумасшедшего желания своей женщины.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Я бы хотел ласкать ее дольше, вести к оргазму неспеша, заставить молить о продолжении. Но все это когда-то в следующий раз. А сейчас я в несколько рваных движений полностью освобождаю ее от халата, а затем, пока Воробей не успела сообразить, подхватываю ее на руки и перекидываю через столешницу, ставлю сверху так, чтобы она оказалась на четвереньках передо мной.

В ее глазах мелькает удивление и неуверенность, но я снова притягиваю ее к себе, заставляя подняться на коленях, выпрямиться и прижаться ко мне спиной.

— Ничего не бойся. Сегодня тебя трахаю я. Все возражения и пожелания принимаются после. В письменном виде, в трех экземплярах.

Она тихонько смеется, но прекращает сразу же, когда я кладу руку на ее спину и понуждаю наклониться вперед, почти лечь на столешницу, оставив задницу оттопыренной вверх. И она делает это.

На ней лишь домашние трусики, но через мгновение они, несчастные и разорванные в клочки, летят куда-то в сторону.

Это просто охренительный вид. И когда-нибудь я обязательно сниму ее на камеру, сниму, как вылизываю ее, как трахаю. Это будет только наше домашнее порно — откровенное, пошлое, грязное.

Кладу руки на ее ягодицы, чуть приседаю и провожу языком снизу вверх, от самой промежности и выше, задевая туго стянутой анальное отверстие. Она мокрая, очень мокрая, и реагирует на мой язык пронзительным стоном, хватается руками за края столешницы и еще сильнее разводит ноги, приопускаясь еще немного ниже.

И тогда я стискиваю ее сильнее, держу, контролирую, шире развожу ее ягодицы. Да, я хочу лизать ее всю. Хочу трахать языком ее всю. Кто-то скажет извращенец? Мне плевать чуть больше, чем полностью.

Она подается моему языку, ластится к нему, кричит и извивается, когда я проникаю в нее, когда дразню короткими быстрыми движениями, когда играю, точно на музыкальном инструменте.

С нее течет, с моих губ течет — и ее смазка, и моя собственная слюна. Половина моего лица вымазано в ней. А я продолжаю вести ее дальше и дальше. Впрочем, недолго. Ее возбуждение и без того огромно. Воробей точно насаживается на мой язык, а я пронзаю ее так глубоко и так сильно, как могу.

Она стонет, кричит, бьется на столе, лишь каким-то чудом умудряясь удерживаться на нем в почти уже распластанном положении. Но я держу, не выпускаю, вылизываю ее до тех пор, пока Воробей не начинает биться в подобии мелкой агонии, делая слабые попытки отползти.

И только тогда позволяю ей отдохнуть.

Некоторое время она лежит вообще без движения, лишь немного перевернувшись набок и подтянув колени к груди.

— Как мокро, — говорит с улыбкой, когда пытается умаститься на столешнице, действительно залитой изрядной лужей.

Стаскиваю через голову толстовку и наклоняюсь над Воробьем. В ее глазах до сих пор мутная поволока и будто искорка какого-то безумства.

— У тебя совести нет, — все с той же улыбкой и тянется ко мне для поцелуя. — Ой, чумазый.

И снова этот занятный румянец. Хотя, она и без того так разгорячена, что едва ли не пылает.

— Совесть я оставил за дверью, — медленно, чтобы она не пропустила ни одного движения, расстегиваю ремень, затем верхнюю пуговицу на джинсах, тяну вниз молнию.

И Воробей действительно смотрит, даже преображается. Поволока из глаза исчезает, а вот безумная искра — нет. Напротив, этот огонек будто даже разрастается.

Подхватываю джинсы за края и тащу их вниз. Так себе с точки зрения эстетики, точно не мастер-стриптизер, но, по всему, этого Воробью и не нужно.

Она переворачивается на спину, подползает к краю столешницы и вытягивает босые ноги, кладет их мне на грудь. Ее стопы маленькие и мягкие, как будто кошка прошлась по коже мягкими лапами.

Разгоряченная, довольная, но все еще не насытившаяся.

Когда стаскиваю трусы, Воробей снова закусывает губу, а затем облизывается. Не знаю, возможно, мне так только кажется, но она снова делает это неосознанно.

Приподнимается на локтях, садится и смотрит на меня, точно о чем-то спрашивает, а затем тянется руками к моему набухшему члену. Касается кончиками пальцев головку, от чего я задерживаю дыхание и ненадолго прикрываю глаза.

— Я извращенка, но я… — выдавливает она тихое, но все равно не заканчивает.

Зато член обхватывает уже увереннее, обеими руками, начинает водить ими вверх и вниз. Это не уверенные движения профессионалки, это что-то из области исследования, знакомства. Но я готов отдать всего себя этим глазам и этим рукам, только чтобы никуда не делась эта ее искра, чтобы продолжала смотреть с таким же желанием, точно готова меня заглотить прямо сейчас. Я не стану настаивать, не стану просить, она сама сделает этот шаг, когда будет готова. А она точно будет готова.

— Хочу тебя в себе, — говорит Воробей с небольшой, но заметной хрипотцой.

Знала бы она, как этого хочу я. Да только сейчас точно не смогу объяснить в полной мере.

Она снова сгибает ноги в коленях, упирает стопы мне в грудь, я же делаю шаг к столешнице, резко притягиваю Воробья к себе так, что ей приходится закинуть ноги мне на плечи. А потом вхожу в раскаленное влажное лоно.

Она действительно горячая.

И все еще невероятно мокрая.

Плотно обхватывает мой член, когда я медленно толкаюсь глубже и глубже. Замираю, наблюдая за тем, как Воробей передо мной выгнулась дугой и в беззвучном крике раскрыла рот.

Назад — и снова в нее.

Резко, жадно.

Она вскрикивает, уже почти привычно наощупь ищет края столешницы.

Звук, с которым я ее трахаю, чавкающий, влажный, отрывистый.

Заполняю ее собой, вхожу на всю длину, плотно, даже жестко. Никаких сложных техник, никакого любовного искусства. По сути, животный секс, на одних лишь эмоциях и зашкаливающем желании. От нескольких первых аккуратных движений — и дальше лишь быстрее, лишь глубже, лишь яростнее.

Ее стоны затмевают все прочие звуки. Воробей то хватается за столешницу, то выпускает ее, изгибается, а потом снова кончает. Громко, в конвульсивных судорогах, срываясь на крик,