Она бежала, когда император был всего в ста тридцати милях от нее, в своем легком кабриолете с упряжкой лошадей, мчащихся галопом. Он прокладывал дорогу домой к своим «мариям-луизам», молодым войскам, призванным под ее командование. Он выиграл четыре из последних шести сражений, и заключение мира казалось возможным при условии, что он отдаст Бельгию. Он отказался.

В тот час я был во дворце, стараясь помочь, и мать императора, королева-мать, посылала меня то туда, то сюда. Взгляд ее черных мраморных глаз скользил по вещам. Она указывала, и я, взяв вещь, заворачивал ее в лоскуты пальмовой ткани.

— Vite! Vite![123] — говорила она, и слово звучало как угроза. Ее маленькое смугловатое лицо покрыл морщины и складки старости — и ярости, одержавшие верх над ее красотой. Острый подбородок лежал на тугом высоком воротнике, как отвергнутый дар. Час спустя я поспешил вернуться к своему полку на баррикадах Монмартра.

— Не забудьте шпагу моего мужа с крупным бриллиантом, — сказала Мария-Луиза барону Меневалю. — Она ему понадобится. И разве не мой долг сохранить ее в целости?

Так Меневаль забрал шпагу.

«Регент», кусочек того трагического дня, был на самом деле последним en cas — вещью, которую человек хватает в момент отчаяния на всякий случай. Бриллианты всегда были тем, что уносят и обращают в деньги, на которые можно жить, когда все потеряно. Запросы императрицы Франции были несколько иными, поэтому она забрала все сокровища империи.

Она действовала по указаниям императора; и все это несколько напоминало кражу. В свое время Наполеон послал две тысячи миллионов во Францию. Когда-то в императорских подвалах золота хранилось на четыреста миллионов; большую часть он потратил во времена бедствий, спасая свои войска.

— Нет ли у меня лихорадки? Пощупайте мой пульс, — попросила императрица свою придворную даму герцогиню де Монтенбло. Она кашляла.

Римский король, которому было три года, прижимался к мебели и занавесям и даже к лестничным перилам. Он плакал и просил не уезжать.

— Я не поеду. Папы здесь нет, значит, управляю я, — сказал он.

— Это чересчур, я этого не вынесу. У меня столько дел, — сказала Мария-Луиза. — Меня разрывают на части.

— Месье! Месье! — крикнул мне мальчик. В эту минуту его тащили.

— Все не так уж плохо, — сказал я ему.

Я не мог остановить их и должен был отправиться на свой пост защищать город — и все же я медлил, как это обычно бывает во времена несчастий.

— Vite! — сказала королева-мать.

Мальчик за что-то цеплялся пальцами, но конюший и мадам де Монтескьё оторвали его и вынесли, громко кричащего, из дворца. Они тоже не могли быть равными противниками этой старой женщины, которая однажды выпорола императора.

— Где эта сука? — спросила королева-мать об императрице (все Бонапарты ненавидели Марию-Луизу с тех пор, как ее отец, император Франц, присоединился к их врагам).

— Надеюсь, эта толстая свинья протухла, — сказала ее дочь Каролина, королева Неаполя (затем Испании, теперь ничего), прошмыгнув мимо принцессы Полины Боргезе, которая некогда позировала Канове обнаженной и была второй красавицей в семье.

Принцесса Полина пыталась убежать с большим севрским сосудом в китайском стиле, почти полностью покрытым причудливыми рокайлями из золоченой бронзы.

Я видел, как королева Каролина подставила ей ногу.

Принцесса Полина с грохотом рухнула. Ваза так плотно сидела в своем золоченом футляре, что только немного треснула. Принцесса отшвырнула вазу, и я подал ей руку. Королева Каролина отбежала. Принцесса Полина вцепилась в рукав моей формы, а я принес извинения за то, что должен идти на свой пост на Монмартре. Отказать в помощи такой красивой женщине было очень трудно.

— Хватит! — крикнула королева-мать, топнув маленькой черной туфлей, и принцесса с королевой тихонько ушли, как кошки, получившие пинка.

На рассвете десять тяжелых зеленых берлин с имперскими гербами, дюжина карет и фургонов, нагруженных столовым серебром и мебелью, архивами и бумагами, выстроились вереницей у павильона Флоры — звон и лязг, лошади фыркают и переступают ногами. Двенадцать сотен Старой гвардии были отобраны специально для конвоя — гренадеры, егеря, уланы Имперской гвардии и gendarmes d’élite.[124] Они выехали под серым пунктиром дождя за город и направились дальше, к Мальмезону.

Император сказал мне, что если бы его жена умела принимать решения, он отдал бы противоположный приказ. Он знал, что как только ей передадут любой приказ, начнутся интриги. Так случилось позже в Орлеане. На беду в императрице молодость сочеталась со слабостью, а ей пришлось иметь дело с профессиональной хитростью князя Талейрана, который остался, чтобы предать нас, и князя Меттерниха, действовавшего в интересах ее отца. Да еще и с королевой-матерью.

Остров Святой Елены стал для нас островом прозрения. Фраза «что было бы, если бы» всегда с нами, так же как и «если бы только…». В этом затерянном царстве стало ясно, что сын Наполеона был прав. Если бы только Мария-Луиза осталась в Париже, все могло пойти иначе. Император подходил все ближе и ближе. 30 марта император находился в ста сорока трех милях от Парижа, но она уехала, русский царь жил в доме Талейрана, решая его — Наполеона — судьбу, соглашаясь вернуть Бурбонов. Император поскакал в Фонтенбло.

Поскольку я был тогда командиром первого батальона десятого легиона Национальной гвардии, которой приказали защищать Париж, я поведал императору о дурном впечатлении, которое произвел на войска отъезд императрицы. Нас было так мало, а вооружение столь недостаточно, что некоторым пришлось взяться за пики, и ее побег еще больше подорвал наши силы. 31 марта Париж сдался, и союзники вошли в город.

Именно тогда я впервые увидел, что Франция больше не верит в императора. Люди сен-жерменского круга, эмигранты, которых он простил, первыми отвернулись от него, засунули свои бриллианты в корсеты и сбежали в загородные поместья, которые император вернул им. Другие спрятали свои наполеондоры (или сапоги с отворотами) и отказались драться. Я уже отослал Анриетту с детьми из Парижа в Эвре. В начале этого ужасного года моя первая дочь Эмма умерла шести лет отроду, и наши страдания продолжались. Долг разрывал меня на части: как камергер, я должен был следовать за императрицей, как член Совета, я должен был быть с императором или с армией.

* * *

Марии-Луизе было всего двадцать шесть лет, она была и императрицей, и регентшей Франции, когда, лихорадочно возбужденная, плачущая и старающаяся не выглядеть испуганной, покинула Париж, взяв с собой бриллиант. Во время русской кампании и в последних сражениях император, конечно, не носил «Регент». Этот бриллиант предназначался для триумфа, а не для того, чтобы склоняться над солдатами, лежащими на запятнанном снегу в чужой стране.