— А доктор прямо маньяк с этими шахматами, — тихо сказал Осипов.

— Наверное, от одиночества, — так же тихо ответил Самарин.

Эти первые минуты были для Самарина самыми трудными. Нужно найти точный ключ разговора, а главное — хотя бы в самом его начале ничем не вызвать к себе интереса и не оказаться в положении изучаемого объекта и дающего материал для размышлений, а тем самым для недоумений, а может, и подозрений.

— Вы у доктора лечитесь? — спросил Осипов.

— Я коммерсант-комиссионер, продаю ему антикварные вещи.

— Вот как? — удивленно воскликнул Осипов и, мгновенно погасив пристальный взгляд, сказал: — Мне доктор показывал иконку, приобретенную, очевидно, у вас? Прелестная вещица. И такого товара у вас много?

— Увы!..

— Я тоже подумал, что здесь вам не развернуться. У меня такое впечатление, что здесь попрятались и люди, и вещи. Почему вы избрали Ригу?

— Отец почему-то решил, что здесь все сохранилось, и послал меня сюда. Но знаете, если искать, можно найти. Вас что-нибудь интересует?

Осипов рассмеялся:

— Во-первых, на хорошие вещи у меня нет денег; во-вторых... впрочем, «во-первых» исчерпывает все остальное.

В это время прочитавший письмо Килингер подсел к ним, и по нему было видно, что письмо ему ничего радостного не принесло.

— Расскажите, как выглядит моя жена? — попросил он.

— Ну как я могу ответить на такой вопрос... — замялся Самарин. — Я же не знаю, как она выглядела раньше. Угостила меня хорошим кофе, оставляла обедать, но я не имел времени. — Самарин рассмеялся: — Расспрашивала меня, как выглядите вы. Я сказал, что вполне прилично. Сказал, что вы пишете какой-то научный труд.

Самарин мог бы рассказать нечто еще: что у них в берлинском доме холодина. Жена его была в шубе и не разрешала раздеться ему. Жаловалась, что целую неделю не могла получить уголь. Что эрзац-кофе был невкусный, пах пережженной хлебной коркой. И еще о том, как она тревожно расспрашивала: далеко ли война от Риги? Подвергается ли ее муж опасности? И как она рассказывала, что в Берлине уже не осталось ни одной знакомой семьи, не понесшей потери. И наконец, как у нее вырвалась фраза: «Все-таки Гитлеру надо было остановиться на Франции...»

Может быть, если бы здесь не было Осипова, Самарин рассказал доктору и это, а при нем — нельзя.

Доктор задумчиво смотрел прямо перед собой и молчал.

— Как Берлин? — спросил Осипов.

— Мне, неберлинцу, все было очень интересно и многое впервые. Огромное впечатление произвело на меня здание рейхсканцелярии фюрера.

— А что в нем особенного? — удивился Осипов. — Мрачная глыба. Я не поклонник этого истинно немецкого стиля.

— Не скажите! — энергично возразил Самарин. — Строгость, скромность и вместе с тем величие.

— Вы идете от содержания здания, а мы говорим о его внешнем виде, — мягко улыбнулся Осипов и, помолчав, спросил: — Что же дает вам ваша здешняя коммерция?

— Возможность жить, принося хоть какую-нибудь пользу соотечественникам, — серьезно ответил Самарин. — И вообще, как могу я думать о каких-то доходах? — Он чуть рассерженно смотрел в серые внимательные глаза Осипова. — Меня это и не интересует. Зачем мне сейчас деньги? Когда кончится война, пойду работать по своей специальности юриста.

— Вы с юридическим образованием? — удивился Осипов.

— Представьте себе. В свое время настоял отец, словно знал, как все сложится, и позаботился обо мне.

— Когда кончится война... — задумчиво произнес Килингер. — Я эту фразу произношу с первых ее дней, и, чем дальше, тем мои мысли о том далеком времени становятся все более абстрактными.

— Но вам-то что? — возразил Осипов. — После такой войны работы у психиатров будет непочатый край. Гораздо сложнее мне. Впрочем, как и вы, я по образованию юрист и тоже обязан этим отцу. Один мой сокурсник, потерявший глаз на дуэли, сидит сейчас в тылу и пишет мне, что зарабатывает огромные деньги на наследственных делах. Видите, война позаботилась не только о психиатрах, но и о юристах. Но, как все русские, я не думаю устраиваться.

— Вы русский? — У Самарина глаза округлились от «удивления».

— Представьте себе, по отцу — русский, а матери у меня две: русская и немка.

— Не понимаю.

— Все очень просто. В девятнадцатом году я — гимназист. Мы с матерью оказались в Крыму. Нас привез туда отец, он хотел перебраться вместе с нами в Турцию, но в порту была такая паника и неразбериха, что на корабль попали мы с отцом без матери... А затем в Германии отец, служа уже в немецкой армии, женился на немке. Все очень просто. Се ля ви — как говорят в таких случаях французы.

— Никогда бы не сказал, что вы — русский. — Самарин все еще «удивлялся» этому открытию.

— Это почему же? — прищурился Осипов.

— Ну... в моем представлении русский... это... — Самарин умолк, поняв, что не может сказать ничего убедительного.

Осипов рассмеялся:

— Половина немцев убеждены, что русские — это казаки в меховых папахах. Едят только ржаной хлеб и моются только в престольные праздники.

— Ну теперь-то немцы узнали еще, что русские умеют воевать, — врезался в разговор Килингер.

— По крайней мере защищаться! — холодно и раздраженно обронил Осипов.

Самарин заметил, как Килингер испуганно глянул на Осипова и вдруг засуетился:

— Господа, у меня припасена бутылочка «Кьянти», не распить ли нам? — и, не дожидаясь согласия, стал звать своего ординарца.

В дверях лениво объявился долговязый солдат.

— Бутылочку нам и рюмки, бутылочку ту, что я привез вчера из офицерского клуба.

— Я эту кислятину, доктор, не пью, — сказал Осипов. — У вас нет водки?

— Должна быть, должна. — Килингер сам отправился за водкой, видно, он всерьез перепугался за свои слова об умении русских воевать.

— Ну а каков в Берлине быт? — спросил Осипов. И, видя, что Самарин не понял его вопроса, сделал неожиданное уточнение: — Тень Сталинграда видна?

— Какая там может быть тень от далекого, как небо, Сталинграда? — полемически спросил Самарин.

Осипов резко повернулся к нему.

— Вы, очевидно, не понимаете, что далекий, как небо, Сталинград — это проигрыш, из каких складывается поражение в войне! — резко проговорил Осипов и вдруг без паузы перевел разговор в совсем иные измерения: — Очереди в магазинах есть?

— Не видел. Для меня берлинским бытом была жизнь в доме отца моего приятеля, с которым я ездил в Берлин, а его отец занимает какой-то высокий пост, у них я никаких ограничений быта не чувствовал.

— А ваш приятель служит здесь?

— Да, в гестапо.