* * *

Если голос вдруг охрипнет -

Глотку водкой полечу!

Если милый вдруг отлипнет -

Загуляю, как хочу!

Частушка

Это был концерт концертов. Это был ее триумф.

Потрясающий, колоссальный триумф.

Она выделывала на сцене что хотела. Только что не ходила колесом. Она пела как никогда. Она прыгала и плясала, приседала с микрофоном в руках и порхала на цыпочках, корчила хулиганские рожи — и внезапно в полумраке, состряпанном осветителями, ссутуливалась над столом с одинокой рюмкой и с сигаретой в руках — бедная, жалкая, нищая, старая эмигрантка. И снова взрывалась пучком цветных искр, снопом праздничного салюта, выделывала голосом чудеса, орала, шептала, бормотала слова любви, единственные и интимные, выкрикивала в лицо залу всю правду, которую людям больно и стыдно слушать. И тут же гладила голосом людей по склоненным головам, в нежном выдохе изливала на них со сцены всю любовь, о которой не говорят — молчат и поют.

Да, Алла Сычева, так уж получилось. Ты оказалась певицей милостью Божией. Ты оказалась гигантским талантом. Так все сошлось. Беловолку дико повезло. Ай да девочка с улицы, которую он подобрал. Расковырял грязную ракушку, всю в иле и тине, а там — розовый жемчуг. Если б таланту в тебе было хоть на грош меньше — ты бы не стала Любой Башкирцевой, и твой сегодняшний триумф не был бы таким сияющим, полным и безусловным.

Ты оказалась лучше Любы Башкирцевой.

«Ах, шарабан мой, американка…» Она пела эту знаменитую Любину песню, отплясывала, задирала в канкане ноги выше головы, кокетливо заворачивалась в черный плащ. «Шарабан» ее просили петь и раз, и два, и три. Три одних и тех же «биса» — на это была способна только superstar.

Москва не помнила таких оваций эстрадным певцам. Зал орал, хлопал, визжал, руки метались над головами людей, как белые стебли цветов. Букеты летели к Аллиным ногам. Она выходила кланяться и выходила, а аплодисменты все текли и текой рекой, все взрывались и взрывались. И она все пела и пела. Она уже устала от «бисов», а народ все аплодировал ей, все вызывал ее, и яркий свет рампы заливал ее фигурку в черном коротком платье, и брильянтовое колье на груди нестерпимо сверкало, и черный плащ волочился за ней по полу, как за средневековым магом или рыцарем.

— Лю-ба!.. Лю-ба!.. Лю-ба-а-а!.. Браво-о-о-о!.. Би-и-и-ис!.. Еще!.. Еще!..

Она улыбалась, кланялась, прижимала руки к груди, посылала публике воздушные поцелуи. «Еще, еще, так вот кричали мне мужчины, какое ненавистное прошлое рабочее словцо». Черные налаченные локоны на щеках вымокли, развились. Пот тек с нее градом. Убегая за кулисы отдышаться, она утирала лицо, шею и руки полотенцем, что протягивал ей смеющийся от радости помреж.

— Люба, ура, ведь это триумф!.. У нас в России сейчас больше нет такой блестящей певицы, как ты… Это настоящее шоу, на высшем уровне… Мы продадим этот «Карнавал» в Голливуд, в Карнеги-холл, куда угодно, вот увидишь…

Она поклонилась еще раз. Зал неистовствовал. Она убежала за кулисы — теперь уже совсем. «Пусть хоть голоса сорвут — больше не выйду!» Подтанцовщики и подпевалы толпились восторженно за кулисами вокруг нее.

— Что, козлятки-ребятки, полный кайф?.. все по кайфу, оттяг капитальный!..

— Да уж, Любка, показала ты всем…

Мелькнуло в толпе бэк-певцов улыбающееся лицо синего Фрэнка. Вон и Джессика. Милая мулаточка. До чего зеленые глазки. А вот и ребята-рокеры, здорово они ее выручили во втором отделении. Правильно Беловолк сделал ставку на молодежь — рок их родной язык, и с молодняком надо говорить на их языке. Ну ведь и она не старуха, ха! Сколько лиц… какая толпа… Какой стыдный пот течет по лицу все время, как жарко мне, скорей бы на воздух, скорей бы куда-нибудь вон отсюда…

— Попей, — Беловолк протянул ей термос с горячим кофе. — Ты же умираешь от жажды. Как ты вытянула все эти «бисы», не пойму. Практически это третье отделение. Ты на сцене уже четыре часа. Больше!

— Марафон, танцуем без перерыва, — тяжело дыша, бросила Алла и припала к термосу. — Ф-фу, горячее! А холодненького ты ничего не захватил?

— Если тебе дать сейчас холодненького, дура, двустороннее крупозное обеспечено. Пей это! О, вот и наши друзья, — продюсер показал белые вставные зубы, — здравствуйте-здравствуйте, дорогие мои!.. Григорий Андреич… Бахыт… Риточка, мое почтение, вы, как всегда, неотразимы…

Алла оторвалась от термоса. Как это здорово, что она ливанула в кофе слишком много коньяка. Ударило в голову, отлично.

Ее глаза скрестились с глазами Риты Рейн.

— Ну что, переодеваться? — спросила она Беловолка, не сводя глаз с Риты. — Или ехать на банкет прямо в эстрадном наряде?

— Езжай так, не напрягайся, дай только я с тебя плащ сниму, — Беловолк шагнул к ней, осторожно снял у нее с плеч черный шелковый плащ, — тебе идет это платье.

Зубрик кашлянул. Алла продолжала смотреть на Риту. Рита — на нее.

На ее грудь. Алмазы на черном. Ее алмазы — на груди этой потаскушки.

— Куда едем, Юра, — Бахыт сделал нарочито бодрый голос, — где отмечаем сногсшибательный успех нашей изумительной, неподражаемой Любочки? — Он нахально подмигнул Алле. — Какой ресторан сняли? «Арагви»? «Пекин»? «Вольф»? Или что покруче?

- «Парадиз», - пожал плечами Беловолк. — Так захотела Люба. Хозяин — барин. Она всегда любила обедать в этом ресторане… когда возвращалась со всех гастролей, особенно из Америки… Этот ресторан для нее почему-то Русью пахнет, представьте! — Он словно оправдывался перед Бахытом и банкиром. — И нашим рокерам будет там посвободнее… не как в «Пекине», к примеру!.. они ведь привыкли к своему бесшабашному «Птючу», к тусовкам у Лехи Красного…

- «Парадиз», это где-то около Комсомольской площади? — Рита сморщила нос. — Не слишком грязная дыра?

— Ну что вы, Риточка, как можно, я бы Любу никогда не затолкал в дыру, там очень приличная кухня, и дизайн ничего, и есть где поплясать, и стук поездов за стенами слышно, романтика дороги, так сказать, вечных гастролей…

— Все мы на этой земле гастролеры, — ощерился Зубрик, колыхнув подбородками, — так давайте же пить и веселиться! Прямо сейчас и едем?

— Пить и петь, — жестко сказала Алла. Она уже вскинула драгоценную сумку на плечо. Во время ее концерта сумку неусыпно стерег Беловолк. В сумке была вся ее жизнь и смерть. Тюльпан — и пистолет. — Если я выпью, я ведь снова раскочегарюсь, как пить дать! И будет четвертое отделение, но уже в ресторане. Давай, Юрочка, шевели ножками! Пока мотор разогрет — надо ехать, ехать, ехать!

Красные буквы потеками сползали по стеклу.

«PARADISE».

Я никогда и никуда не уйду от тебя, проклятый ты, заколдованный ресторанишко.

На стыке дорог, под шум колес, на площади Трех Вокзалов…