Я заставил ее выпить разведенную ампулу, отбежал посмотреть на Сережу, поменял капельницу и через десять минут все-таки сумел вытащить необходимые данные для истории болезни. А то мы, кроме имени, ничего не знаем. Но теперь на титульной обложке значится “Фролов Сережа”. А потом я принес бахилы. Хватит ей в одной тапочке сидеть.

Тут и детская реанимация прикатила. Вылезли две тетки, обе важные, с ума сойти. Ну еще бы, они же приглашенные специалисты, а мы – так, серость, случайные люди. Сумка у них, конечно, классная, удобная, когда раскладывается, получается крохотный столик с полочками. Нам бы такую.

Сережа к тому времени уже на раздражители стал реагировать, правда, зрачки пока не сузились, но и тетки согласились, что это атропиновые дела.

И через полчаса увезли его к себе. А перед тем как с койки на подкат переложить, я не удержался и на прощание Сережу за щечку ущипнул.

Машина у детской реанимации финская, нарядная, с высокой крышей. Такие в наш гараж не проходят. Поэтому Сережиной маме пришлось несколько шагов по снегу сделать. Хорошо, что я ей бахилы дал. Она теребила в руках тапочку, семенила за тетками, тревожно и недоверчиво заглядывала через их широкие спины, где на носилках лежал ее сынок. Еще не пришла в себя, тут, конечно, время нужно.

Реаниомобиль включил мигалку, красивая желтая машина запищала и задним ходом стала скатываться с эстакады. Все, я закрыл ворота и с наслаждением закурил. Некурящая Суходольская с завистью посмотрела на меня и вздохнула:

– Так, Лешка, пойду-ка я в кабинет и там валерьянки хлопну.

– Да толку от нее, Лидия Васильевна, давайте я вам лучше реланиум разведу, – радостно предложил я, – эффект с гарантией!

– Ага, а работать за меня кто тогда будет, – усмехнулась начальница, – после реланиума твоего?

– Я могу! Подумаешь, невелика хитрость!

– Кто бы в тебе сомневался, – засмеявшись, кивнула Суходольская, – корифей!

Махнула рукой и пошла в кабинет валерьянку глушить.

И тут в дверь отделения позвонили. Звонок был тревожный, настойчивый, кто-то часто-часто нажимал на кнопку и рвал за ручку. Нужно бежать открывать, пока нам дверь не высадили.

За дверью стояла она. Мать Сережи Фролова. Расхристанная, зареванная, заламывающая руки. Такая же, как и три часа назад.

У меня все скатилось куда-то вниз. Что же произошло? Не дай бог, Сережа в машине ухудшился!

– Что случилось?! – практически заорал я.

– Сережа… – рыдая, выдавила та, – Сережа Фролов… Мне сказали, его к вам привезли… маленького мальчика…

Так, ясно. Она окончательно сбрендила. Может, подумала, мы здесь ребенка подменили? Точно. Из машины на ходу выскочила и опять в больницу рванула. У нее по всем признакам психоз острый. Тут одним реланиумом не обойдешься. Нужно Суходольскую срочно позвать и еще кого-нибудь из наших.

– Стойте здесь! – приказал я, отступая в коридор. – Никуда не уходите!

И тут запнулся, увидев ее ноги. Вернее, сапоги на ногах. Не тряпочные зеленые бахилы, а зимние сапоги. Да и на самой не кофта надета, а зимняя куртка. Как же я сразу не сообразил? Они не просто сестры. Они близнецы.

– Никуда не уходите! – повторил я. – Ваш племянник жив, только его в детскую больницу перевели, сейчас точный адрес узнаю.

Нужно сбегать к Суходольской валерьянки одолжить. Для себя и для тети этого белобрысого Сережи.

Лидия Васильевна потом пару раз справлялась о нем в Филатовской. Все в порядке, говорили ей, хороший парень, веселый, неврологической симптоматики нет, скоро домой пойдет.

Вот и хорошо.

* * *

Раз в полчаса я плавал до красного бакена, что болтался посередине реки. А иногда просто сидел на берегу и кидал камушки в воду. Такая безмятежная пляжная жизнь мне очень пришлась по вкусу. И то, что тогда случилось в подвале, и мое пребывание в нейрохирургии, да и вообще больница, работа в реанимации стали казаться тогда далеким и нереальным. Вроде как все это было и не со мной вовсе. Я здорово отогрелся тем летом.

Раз в неделю заходил Витя Волохов. Он жил неподалеку и повадился наведываться за диссидентской литературой. Я давал ему книги под честное слово, точно под такое же, какое сам давал тете Юле. И в глубине души считал, что поглощать такое в одиночку не совсем порядочно. Просто распирало, так хотелось поделиться, тем более что Витя на глазах становился махровым антисоветчиком.

Волохов звонил в дверь, войдя, молча протягивал руку и проходил на кухню. Там он выпивал полстаканчика разведенного спирта для подъема настроения, благо у меня был запас, и начинал обстоятельно докладывать реанимационные новости. Например, о том, что вернулся, бросив ординатуру, Андрей Орликов. А еще про то, что толстая Ирка Мартынова до того оборзела, что сперла у поступившего по “скорой” магнитофон “Шарп”. Потом он сдавал старую книгу, получал новую и откланивался. Через пару месяцев, когда спирт кончился, Вите стало тяжело чесать языком насухую, и обмен происходил прямо в коридоре.

Мы все-таки с ним доигрались. Витя по пьянке потерял свой “дипломат”, скорее всего, просто забыл в пивной. Все бы ничего, да только в чемоданчике лежал последний том “Архипелага” Солженицына. Меня чуть кондрашка не хватила. Не только из-за того, что могли быть нешуточные неприятности с органами. Это полбеды. А вот как объяснить ситуацию тете Юле? Тут действительно была задачка не из легких.

Я не спал всю ночь, курил, мучился и ругал себя матом. Наутро стало только хуже, я отменил поход на речку, оделся в траурные цвета и поехал каяться. Витю я приплетать не стал, весь грех взял на себя и был прощен. Даже получил новую книгу. Сразу полегчало.

А уже наступил июль. Последний месяц моего пребывания на больничном. В поликлинику я теперь приходил вообще раз в десять дней, на месте невропатолога сидел молодой доктор-практикант, он понял, что смысла в моих посещениях этого заведения мало, и мы договорились, что три раза в месяц будет в самый раз. Так всем было лучше.

А рука вдруг взяла и заработала.

Нет, когда я сказал “вдруг”, то конечно же приврал. В процессе выздоровления никогда ничего “вдруг” не происходит. “Вдруг” может все резко ухудшиться, а вот наоборот – вряд ли. Это только в кино показывают, как исцеление наступает за считанные минуты. В фильмах такое часто. Получает герой, к примеру, кувалдой по башке, пулю в грудь и заточку в бок. Потом его еще в реку сталкивают с обрыва, через три дня вылавливают в сети рыбаки, сутки везут на телеге до ближайшей больницы, там оперируют, причем, как правило, пьяные ветеринары, а наутро приходят к нему в палату милиционеры, несчастный открывает глаза и слабым, но строгим голосом произносит: “Это сделали Петька-беспредельщик и Васька отмороженный!” И уже к вечеру сам помогает вязать супостатов.

А в реальной жизни процесс выздоровления долгий и нудный. У меня потихоньку возвращались движения, пальцы хоть и вразнобой, но стали сгибаться. Весной я начал держать ложку в правой руке, завязывать шнурки и производить другие несложные процедуры. А ближе к лету, когда научился уверенно пользоваться карандашом, то приноровился делать всякие глупые записи и бессмысленные рисунки, вязать хирургические узлы и даже пробовал тренькать на гитаре.