– Любопытно, – кивнул Кирилл, доставая следующую сигарету. – И что же принес в клювике Хрусталь? – В том, что таинственный Хрусталь что-то такое принес, он уже не сомневался. А иначе зачем было огород городить?

– К-12, – сказал Зиберт. – Чертежи, документацию… Так что это не Полянский «Коммунара» придумал. Слуцкий просто назначил Дмитрия Николаевича конструктором танка, который обеспечил нам превосходство в войне.

– И дизель? – спросил Урванцев.

– И дизель, – кивнул Зиберт. – И По-26… У Поликарпова[103]просто не было выбора. Или сесть, причем с концами, или подписать проект, которого он не создавал.

– Кто еще тогда прославился? – Урванцев был по-настоящему заинтригован.

– Дубинский…[104]

– Так, – кивнул Урванцев. Выходит, и знаменитая реформа бронетанковых сил республики началась не с письма комбрига Дубинского в ЦК, а… – И откуда это все? – спросил он.

– В сороковом кое-что нашлось в немецких архивах, – пожал плечами Зиберт. – Но не все. Отнюдь не все. А потом, в девяносто шестом, Хрусталь пришел снова, и, значит, Слуцкий был даже умнее, чем мы думали, потому что благодаря этому визиту Михаил Аркадьевич и его люди смогли наконец понять как все это работает.

– Я не стал бы преувеличивать наши успехи, – с плохо скрытой гордостью сказал Гуревич. – Но – да. Кое-что мы поняли, а позже смогли воспроизвести.

– Хотите посмотреть, как проходила встреча? – спросил Зиберт, явно желая остановить Гуревича, который, по-видимому, коснулся того, о чем предполагалось говорить позже или не предполагалось говорить вовсе.

– Показывайте, – согласился Урванцев, понимая, что каким бы ни было то задание, ради которого его вызвал Левичев, картина мира, которая у него была до этого разговора, никогда уже такой, как прежде, не будет…

В ушах еще звучал голос Зиберта, но Урванцев понял, что он уже не сидит в кабинете Левичева и вообще не сидит. Судя по всему, он лежал, едва, впрочем, ощущая собственное тело.

«Сон, – понял Урванцев. – Это был всего лишь сон, потому что…»

Думать было очень тяжело. Мысли проплывали в голове ленивыми большими рыбами, тупыми, неповоротливыми, скользкими. Путались, натыкаясь друг на друга, ускользали. Когда состоялся тот разговор? А «машина» Гуревича? Когда дивинженер показывал Урванцеву свою установку? И что было потом?

И вдруг – рывком – он вспомнил удар в грудь, боль и смерть, и сразу же к нему вернулась боль, как будто только того и ждала, чтобы он о ней вспомнил. Боль. Впрочем, ее можно было терпеть, с ней даже можно было жить. Недолго, нехорошо, но можно было стиснуть зубы и проползти те считанные метры, которые отделяли его от портала. Кирилл напрягся, чтобы перевернуться хотя бы на бок, ведь на разорванной, разбитой груди далеко не уползешь, на спине – тоже, но тело отказывалось его слушаться. Проклятое тело было немошно. Чувство бессилия было настолько отвратительным, что в душе Урванцева поднялся гнев, который и помог Кириллу совершить еще один прорыв. Нет, он не смог даже двинуть рукой, но к нему вдруг вернулся слух, и в мозг Урванцева хлынул поток звуков: какие-то шумы, тиканье и шебуршание, и голоса. Человеческие голоса. Нечеловеческим усилием воли он заставил свои веки разомкнуться и закричал бы, если бы мог, получив неимоверной силы удар света по глазам. Огонь, вспыхнувший в мозгу, заставил его заплакать, но даже своих слез он почти не ощущал онемевшей, безжизненной кожей лица. Просто знал, что плачет, и все.

Нет, не все. Еще он боролся, совершая, возможно, последнее в своей жизни усилие, потому что теперь уже вспомнил действительно все.

Урванцев не знал, как ему это удалось, как не знал и того, сколько времени длилась его отчаянная борьба, но он просто не мог умереть вот так, молча. Он должен был сказать, и он сказал.

– Ульрика! – позвал Урванцев.

Это было все, на что он оказался способен, но и награда за все, что он сделал, чтобы ее позвать, оказалась сказочно щедрой. Он почувствовал, как сжимаются на его левом запястье ее тонкие прохладные пальцы, и смог еще один раз открыть глаза.

Он не увидел ее, вернее, увидел сквозь багровое марево лишь смутный силуэт, но он знал, что это она. Ее рука сжимала его руку, и ее лицо склонялось над его лицом.

«Прости», – сказать этого он не смог, но за мгновение перед тем, как тьма снова сомкнулась над ним, Урванцеву показалось, что он чувствует прикосновение ее губ к своим омертвевшим губам.

Лишь такой человек из эпохи мечей

Жизнь бросает свою прямо в стих эпопей.

Эмиль Верхарн

Вот мысль, которой весь я предан,

Итог всего, что ум скопил:

Лишь тот, кем бой за жизнь изведан,

Жизнь и свободу заслужил.

Иоганн Вольфганг Гете

Видел я все дела, какие делаются под Солнцем, и вот, все – суета и томление духа!

Екклесиаст

Но дремлет мир в молчаньи строгом,

Он знает правду, знает сны,

И Смерть, и Кровь даны нам Богом

Для оттененья Белизны.

Н. Гумилев

Если откровенно, сейчас ему следовало бы сесть где-нибудь в тихом укромном месте да выпить так, чтобы мозги залило непроницаемым туманом. Или завыть. Или сделать что-нибудь еще, такое же иррациональное, бессмысленное, но зато дающее хоть какой-то выход тому, что жгло Виктора изнутри. Именно так. Или погасить этот огонь, хотя бы и на время, залить его литрами «новокаина» или дать вырваться наружу, чтобы не терзал душу, сжигая тесную топку сердца. Но как всегда ни того ни другого он позволить себе не мог. Дела и заботы гнали его вперед, и не имел он права ни на остановку, ни на чувства, которые могут помешать делу. Ни на что. Иди и умри, как говорится, но сначала сделай дело.

– Есть, – шепнул в ухо бесплотный голос оператора. – Мы его засекли. Дорога четыреста восемьдесят три вблизи перекрестка Рош Ха Айн.

– Группа захвата? – спросил Виктор, не отрывая взгляда от флотской Эстафеты – с неимоверной скоростью несущегося перед глазами информационного потока.