– Альфред Смит – замечательный парень, – сердито возразил я. – И я не хочу слышать о нем ничего плохого.

– Слово «несчастный» просто характеризует его нынешнее состояние. Ты, конечно, позволишь ему остаться в Клонах-корте? Хорошо. Я рада, что ты проявляешь сострадание. А теперь что касается девочек…

– Они поедут с нами в Вудхаммер.

– Отличное решение! В любом случае при всех благих намерениях нельзя не признать, что Клонах-корт был для них совсем неподходящим местом, и потом, от Джорджа я слышала, что Кларе нужно держаться подальше от Дерри Странахана.

– Дерри едет с нами в Вудхаммер, – отрезал я, слишком возмущенный, чтобы скрывать это от нее. – И если он захочет жениться на Кларе, я определенно не буду стоять у него на пути.

Маделин замерла. Она уставилась на меня с непроницаемым выражением и наконец проговорила:

– Понимаю. Конечно, я не вправе вмешиваться, но не могу не думать, что ты заблуждаешься.

Полчаса спустя Сара прибежала ко мне в безумной ярости, чтобы сказать: если Дерри поедет с нами в Вудхаммер, то она первым же пароходом возвращается в Нью-Йорк.

6

Мне удалось успокоить ее, но это оказалось нелегко, и мне пришлось раз двадцать повторить: я сделаю все возможное, чтобы она была счастлива.

– Но сейчас я должен помочь Дерри, – умоляющим голосом сказал я. – Если он сможет устроиться с Кларой, это будет очень важно для него, и в конце концов… это же мой самый старый друг, дорогая. Попытайся понять.

– Прежде чем он сможет жениться на Кларе, пройдет немало месяцев, а нам придется все это время терпеть их и эту ужасную Эдит.

– Но, дорогая, я думал, Клара составит тебе хорошую компанию!

– Почему ты не можешь составить мне хорошую компанию?

– Я не против, но ты должна признать, что мне в последнее время досталось.

– Не придумывай оправданий! Ты меня не любишь. Если бы ты меня любил, мы бы поехали в Европу.

– В Вудхаммере гораздо лучше, чем на Континенте, – возразил я, целуя ее. – Подожди, скоро сама увидишь.

Мне казалось, что я говорю достаточно убедительно, но в итоге понял: если хочу доказать ей свою любовь, то одними разговорами тут не отделаешься. Мне пришлось предпринять усилие; я убедил ее лечь в постель, и все снова стало хорошо. По крайней мере, уезжая из Кашельмары, мы уже не были в ссоре.

Даже и пытаться не буду описать дорогу в Вудхаммер. Достаточно упомянуть, что путешествие через всю Ирландию, через пролив, с несколькими пересадками до Уорикшира в компании с тремя женщинами, кучей слуг и горой багажа – это может повергнуть в уныние любого здорового мужчину во цвете сил. Мы с Дерри добрались до места абсолютно больными, и, думаю, я в жизни еще не испытывал такого облегчения при виде старого доброго Вудхаммера, дремлющего под солнечными лучами среди прекрасной, упорядоченной цивилизованной Англии.

Дом, с благодарностью подумал я и с трудом сдержался, чтобы не расплакаться от радости. Дерри, который презирал сентиментальность, подозрительно поглядывал на меня, но, бог мой, как же это здорово было – снова оказаться в Вудхаммере! Я здесь родился, провел все детство. Люди входили в мою жизнь и уходили из нее – родители, братья, сестры, слуги, друзья, – никто, казалось, не задерживался надолго, только не Вудхаммер! Вудхаммер всегда оставался на своем месте. Он представлял собой непрерывность, безопасность, тепло, уют и покой. Многие поколения де Салисов жили и умирали здесь; было приятно осознавать это. Нет, я вовсе не из тех, для кого история что-то значит, но мне нравится думать о том, что мои предки росли так же, как рос я за старинными стенами Вудхаммера. Совсем маленьким я приставал к воспитателям, допытываясь, откуда я взялся, и мне наговорили кучу всякой ерунды про аиста, а потом я вдруг услышал верные слова от кухарки. Она сказала: «Так из Вудхаммер-холла и взялся, дорогой, как и все остальные де Салисы». С того момента аисты перестали меня интересовать. Я знал, кто я такой и откуда появился. Я был де Салис из Вудхаммер-холла, а Вудхаммер-холл был центром вселенной. И когда мой отец отсутствовал, а отсутствовал он почти всегда, и потом, когда умерла моя мать после нескольких лет уединения, в течение которых я практически не видел ее, – тогда моя нянька в очередной раз замечала, что мальчики труднее девочек, а моя сестра Нелл тревожилась сильнее, чем всегда, – я ни на что не обращал внимания. У меня был дом, и я любил его со всей страстью, которую никогда не мог распространить на людей.

И какой же это был красивый дом! Елизаветинский, в традиционной форме буквы «Е», с величественными трубами, с высокими обветренными стенами и удивительными окнами, непохожими друг на друга. Дом выходил на парк, разбитый по приказу одного из моих предков, живших в восемнадцатом веке, но за домом находился очаровательный елизаветинский сад с лабиринтом, который вполне мог сравниться с лабиринтом Хэмптон-Корта, и несколькими огороженными беседками, где цветы цвели все лето, а трава была очень ровная, короткая и зеленая. Тут были и другие следы восемнадцатого века – оранжерея и довольно устрашающий бельведер, – но елизаветинский сад нравился мне больше всего, и именно там я впервые заинтересовался посадкой цветов и наблюдением за тем, как они растут.

В холле, обшитом панелями из великолепного дуба, над огромным камином висели скрещенные мечи, а на одной из стен растянулся громадный персидский ковер. А дальше – лестница, моя лестница, лучшая из всех лестниц в мире, вырезанная вручную Гринлингом Гиббонсом с таким мастерством, что я не мог смотреть на нее без трепета. Такой же восторг переполняет меня, когда я вижу великолепное произведение искусства, которое невозможно описать словами. Именно эта лестница и вдохновила меня начать резьбу по дереву, и я всегда получал ни с чем не сравнимое удовольствие от этого занятия.

В Вудхаммере много резьбы, хотя ничто не может сравниться с великолепной резьбой лестницы. Отделанные панелями комнаты были теплыми и спокойными, лабиринт коридоров навевал ощущение сказки, бесконечно очаровательной тайны. Какое это было чудо для ребенка – расти в таком доме, и ничто не доставляло мне большего удовольствия, чем мысль о том, что мои дети тоже будут расти здесь.

Я, конечно, никогда не говорил об этом отцу, потому что знал: он не поймет. Отец принадлежал к тому поколению де Салисов, которое выросло не в Вудхаммер-холле. Мой бедный папа! Он родился в Кашельмаре, строгой, жуткой, новой Кашельмаре, безумно симметричной, архитектурно идеальной, но не имеющей души. Построенная в глуши, лишенная связи с прошлым, что так грело меня в Вудхаммере, пронизанная сырым ирландским воздухом, от которого стыли мозги, окруженная враждебными ирландскими крестьянами, Кашельмара была для меня устрашающей, гнетущей и отталкивающей. Когда я возвращался домой в Вудхаммер из Кашельмары, даже побывав там несколько дней, мне всегда хотелось встать на колени и поблагодарить Бога за то, что Он спас меня от зла.

«Слава богу!» – лихорадочно, как обычно по возвращении, думал я. Когда же смотрел на слуг, выстроившихся в ровные линии, Ирландия казалась такой далекой, как какой-нибудь остров Южного моря, а Кашельмара – просто неприятностью, растворяющейся в тумане памяти.