В: Ты не спросила об том, что было в кромлехе?

О: Нет.

В: Почему, удобный же случай?

О: Я понимала: скажет, лишь коли сам того захочет. А еще чувствовала, что пребываю под его защитой, став ему дороже, нежели в то время, когда он выказывал бессердечье и нарочитое равнодушие. Но отчего так, еще не знала.

В: В тот день ты снова по-собачьи ублажила Дика?

О: Нет.

В: Поди, лез к тебе?

О: Я не далась.

В: А он? Озлился? Пытался взять нахрапом?

О: Нет.

В: Пришлось ему терпеть до ночи?

О: Еще дольше. В Тонтоне не нашлось приличной гостиницы, лишь на окраине какой-то гадюшник. Меня поместили к прислуге, его сиятельству и мистеру Брауну досталась тесная комнатка, а Джонс с Диком устроились на сеновале. При всем желанье ни господин, ни Дик не могли со мной уединиться. Никаких утех. Только блохи да вши.

В: Допустим. Что потом?

О: Ехали цельный день, дольше обычного. За Бамптоном свернули с большака и двинулись окольными тропами, где почти не было встречных.

В: Кажется, ты говорила, что намеревалась распрощаться с Клейборн и в Бристоле отыскать родичей?

О: Да.

В: Чего ж тебя понесло в этакую глухомань? Ведь прежде было удобнее сбежать?

О: Все так. Однако ж не хватило духу и разуменья. В душе еще я оставалась шлюхой, да простит меня Господь Иисус Христос. Живя в борделе, коснеешь в грехе, но в прочем ты — рохля. Слуги тебя обихаживают, точно какую даму. Знай себе капризничай да живи одним днем. Нет в тебе ни разума, ни веры, чтоб противиться своей будущности… Я по-прежнему хотела изменить свою жизнь и добраться до Бристоля, но не шибко торопилась — раз уж мы далёко от Лондона, пусть оно все будет по господской прихоти… Что ж, за то порицай, стерплю. Но от последнего дня пути не смей поносить, а станешь — на тебя ж хула и обернется.

В: Будет! Заладила…

О: Нет, слушай, иначе не постичь тебе его сиятельства и путей моей души. Прости, что разом не выкладываю правду… Да, вначале я отдалась по принужденью, потом из жалости. Но теперь понимаю, что с Диком я изведала радость, какой не знала с тех пор, как глупой девчонкой нарушила все родительские наставленья. Неумейка в плотской любви, он доставлял наслажденье, какое не снилось искусным греховодникам. Потому что любил всем своим странным сердцем, хоть не мог сего выразить словами. Однако немота его была красноречивее монологов. Не в совокупленье, когда возобладала животная страсть, но в ином. В том, как в дороге я дремала на его груди… в наших переглядах… Не умею сказать, но понимала я его лучше, чем ежели б он облек свои чувства в слова. В последнюю ночь он получил от меня желаемое, а потом рыдал в моих объятьях, и я тоже плакала, ибо понимала причину его слез. Мы будто два узника в разных камерах, кто может лишь видеть друг друга, да еще соединить руки, но и только. Говори что хочешь, однако слезы те были удивительны и сладки. Они освобождали от грешного распутства, размягчали сердце, и я возвращалась к себе той, какой была в девушках. Казалось, на долгие годы я окаменела во мраке, но теперь вновь оживаю, хоть еще не вся очистилась, не полностью спаслась. Хочешь верь, хочешь нет, мистер. До единого слова все правда.

В: Ты его полюбила?

О: Могла б полюбить, ежели б он изгнал из себя Адама.

В: Об чем же он безмолвно говорил?

О: Что мы оба ужасно несчастливы, хоть и по разным причинам, что любит меня, ибо я его не отвергла и не глумлюсь над ним.

В: Прелестно. В последний день поездки вы с его сиятельством уединялись?

О: Да, подымались на холм, откуда открывался хороший обзор.

В: Когда они отъезжали с Диком, тот на что-то показывал?

О: Полагаю, он изображал знакомство с местностью.

В: Его сиятельство об том просили? Они обменялись каким-нибудь знаком?

О: Нет.

В: Может, Дик указывал на пещеру, где назавтра вы оказались?

О: Не знаю.

В: Она была в той же стороне, верно?

О: Да, где-то там. Затрудняюсь сказать. Может, и верно.

В: Сколько еще оставалось до места вашего последнего ночлега?

О: Часа два езды; может, чуть больше.

В: Что еще происходило в дороге?

О: Его сиятельство осерчал, когда за повязку я сунула букетик душистых фиалок. Почему-то счел сие наглостью, хотя сперва промолчал.

В: Такая мелочь? Иных поводов к недовольству ты не дала?

О: Определенно нет.

В: Что потом было сказано?

О: После ужина меня призвали к его сиятельству, и я подумала, что опять состоится представленье. Но Дика тотчас услали, а мне было велено раздеться, и я так поняла, что наконец-то господин решил испытать свою удаль. Однако он меня не тронул, но, будто в наказанье, приказал сидеть голой, разбранил за фиалки, обозвал дерзкой шлюхой и бог знает кем еще. Таким я его не видела, он точно ополоумел: велел стать на колени и клятвенно подтвердить все его слова. Потом вдруг неузнаваемо переменился и сказал, что лишь испытывал меня, а взаправду весьма мною доволен. Затем поведал, что поутру мы свидимся с теми, кого он величает хранителями вод; мол, я должна их ублажить, за что меня ждет награда. Забудь все свои распутные замашки, сказал он, и предстань святой простотой.

В: Ты думала, речь об тех самых водах, что поминались в Лондоне?

О: Да.

В: Что еще было сказано об хранителях?

О: Мол, они чужеземцы, по-нашему не говорят, других европейских языков тоже не знают и слыхом не слыхивали об падших женщинах. Я должна изобразить девственницу, не ведающую об грехе, быть смиренной, ни в коей мере не развязной.

В: Его сиятельство не уточнили, из каких краев прибыли сии особы?

О: Нет.

В: И не обмолвились, как про них узнали?

О: Лишь обронил, что встреча долгожданна.

В: И стало быть, произойдет впервые?

О: Да. Хотя об том сказал намеком.

В: Не удивилась, что его сиятельство прочат тебя другим, будто сводник?

О: Отчасти.

В: Почему отчасти?

О: Он вечно говорил загадками.

В: После уилтширского происшествия ты знала, что тебе зла не желают, и потому не испугалась?