Но когда за Рембо захлопнулась дверь, он уже твердо знал, что к Скифу не пойдет. Напротив, понял, что через час-два убедит себя в том, что делает все абсолютно правильно, целесообразно, честно и порядочно.

Стыд пунцовыми пятнами покрыл его лицо. Когда к нему на кухню вошли встревоженные жена и дочь, он закрыл глаза руками.

* * *

Выставка американских художников авангардистов нам с Юлей доставляла исключительное наслаждение. Это было что-то! Я абсолютно не жалел потраченного на ее посещение времени. Моя любимая, похоже, тоже. Таких произведений искусства увидеть нельзя было нигде. В это мы твердо уверовали, сделав всего несколько шагов по первой выставочной зале.

— Женя, а это что такое? — Юля повела головой влево.

— Какое из них?

— Вон то, — поскольку я сразу не понял о чем речь, она оглянулась, опасаясь свидетелей, и показала на заинтересовавший ее экспонат пальчиком.

— Ах, ты об этом шедевре! — Я сделал несколько шагов в указанном направлении и остановился в раздумье.

— О нем.

— Это, Юлечка, образ влюбленного Одиссея, он гордо и целеустремленно движется к намеченной им цели, злые боги мешают ему, но он неустрашим, он сквозь все препоны стремится к своей Пенелопе. Идет через бури, штормы, туманы, преодолевает зависть, жадность, похоть и прочие низменные желания. Это образ истинного мужчины, который не поддается на чары Клеопатры, не трепещет перед Валькирией и не сдается на милость Цирцеи. Это символ вечной любви, познания истины, верности, доброты и страсти.

Я артистичным движением показал в сторону нескольких гранитных глыб, в которых торчала ржавая труба, а один камень венчала сломанная фреза.

Юля рассмеялась:

— Это, Женя, я и сама поняла.

— Сама?

— Конечно. Эту композицию иначе расценить никак нельзя. Жалко, на них названия нет. «Буря справедливых и чистых страстей», — ее так бы следовало назвать.

— Так о чем…

— А спросила я про вот этот металлический блестящий круг с зубчиками и обломленным сегментом.

— А, это, — я перевел дух. — Это, Юлечка, фреза!

— Фреза? — не поняла Юля.

— Даже, пожалуй, не фреза, а пила. — Я подошел ближе, присмотрелся. — Все верно: циркулярная пила по дереву. Из анекдота…

— Из анекдота?

— Неужели ты не слышала эту байку?

— Не знаю, расскажи.

— Ну, ты, счастье мое, даешь, это анекдот времен того же Одиссея. Как он мог пройти мимо твоих очаровательных ушек?

— Одиссей тебе его сам рассказал?

— Лично, безусловно. Он мне его поведал, когда мы сидели в таверне в окружении хмельных красавиц и лихих друзей.

— Рассказывай, меня же с вами не было.

— Да, тебя с нами тогда не было. Этот факт я просто запамятовал. Итак, анекдот. Готова?

— Вся внимание.

— Анекдот, поведанный гордым путешественником Одиссеем благородному воину Скифу на непродолжительном привале во времена их тягостных скитаний:

«Привезли электрическую пилу, новую. Собрались все рабочие посмотреть, как она работает.

Положили доску.

— Вжик, — сказала пила.

— Ого, — сказали мужики и положили бревно.

— Вжик, — сказала пила.

— Ого, — сказали мужики и положили вот эту трубу.

— Трендь, — сказала пила.

— Ага, — сказали мужики и разрешили забрать и пилу, и трубу для ваяния художественных образцов американским авангардистам».

— Та самая труба?

— Да, любимая!

— И та самая пила?

— Она! Клянусь Посейдоном! Я узнал ее!

Юля, посмотрев на немногочисленную публику, бродившую в музейной тишине по залам, тактично посмеялась в кулачок.

— А это образ бешеной нерастраченной страсти, — она остановилась возле огромного полотна, на которое, скорей всего, просто с размаху вылили ведро красной краски.

— Ты так думаешь? — Я критически осмотрел холст.

— Есть другое мнение?

— Есть.

— Какое?

Я набрал в грудь побольше воздуха и на одном дыхании выпалил:

— Это произведение отражает апокалипсис в душе влюбленного художника при виде поцелуя, которым одарила его возлюбленная другого, более счастливого воздыхателя. Это порыв души перед брошенной перчаткой, звонкой пощечиной и зычным рыком: «К барьеру!»

— Ух, ты!

— Только так.

— Да, пожалуй, это стекающая душа поэта, — немного подумав, согласилась она и кивнула в сторону потеков краски.

— Чувственная душа поэта, — поправил я.

— Нет возражений.

Следующий шедевр мы осмотрели молча. Он являл собой кусок толстого швеллера, к которому были приварены несколько кусков арматуры, уголка, труб разного диаметра с резьбою и без. Сверху композицию венчал кусок стали, примерно трехмиллиметровой толщины, представляющий собой вытянутый вверх треугольник. Все это великолепие покрывал налет ржавчины. Я поискал слова для характеристики этого экспоната и не нашел:

— Сказать нечего. Совершенно. Такое надо смотреть молча, — траурным голосом заявил я. — Склонив голову.

— Это символ рухнувшей мечты, студент, — отозвалась Юля, весело улыбаясь.

— Похоже, только непонятно — какие мечты могут характеризовать такие жуткие металлические символы?

— Ты против железа?

— Нет, в общем-то.

— Мечты у всех одинаковые, пути достижения разные.

Тема мне показалась скользкой, и я быстро ее сменил:

— Жалко, нет на этой выставке квадрата Малевича.

— Черного?

— Нет, магического, он же в зависимости от времени года меняет цвет. Зимой черный, летом светлый.

— Осенью желтый, весной зеленый?

Я остановился, как вкопанный. Изобразил крайнюю степень удивления:

— А ты откуда знаешь?

Она в ответ рассмеялась:

— Мы с ним в прошлом году в Ялте отдыхали.

— С кем, с Казимиром Малевичем?

— Нет, с квадратом.

Я не удержался и тоже усмехнулся:

— Ну, и как он?

— Кто, квадрат?

— Ну да, не Малевич же.

— Нормально. Очень серьезный, обходительный и вежливый квадрат.

— Какого в этот раз он был цвета?

— Женя, — с укоризной протянула Юля, — какой ты недогадливый. В Ялте люди обычно отдыхают летом. А это значит…