Тогда Карл объяснил, почему это так важно:

— Судя по всему, вы на протяжении ряда лет хранили у себя поддельный документ.

Такие инсинуации у них не прошли.

— Я так не думаю. Мы бы это обнаружили при подаче сведений в органы управления для получения выплат, — гласил самоуверенный ответ.

— Хорошо, но что, если документ был подделан гораздо позднее, когда клиент давно уже уехал от вас? Кто бы это тогда мог обнаружить, с учетом того, что новый персональный номер появился в ваших учетных карточках лет через пятнадцать после отъезда Атомоса.

— И все же, боюсь, мы не можем выдать этот документ.

— О'кей. Тогда нам придется действовать правовым путем. По-моему, с вашей стороны не очень любезно отказывать нам в помощи. Примите во внимание, что речь, возможно, идет о расследовании убийства.

То ли это последнее соображение наконец возымело действие, то ли опасение получить судебное постановление, как и рассчитывал Карл. Нет, апеллировать к себялюбию человека гораздо более эффективно. Кому же захочется, чтобы на него навесили неприятные ярлыки? Во всяком случае, не чиновникам! Выражение «не очень любезно» было настолько смягченным, что действовало очень сильно. Это была та «тирания тихого слова», о которой любил говорить один из его преподавателей в школе полиции.

— Сначала вам придется направить нам письмо с просьбой прислать оригинал, — сказана канцелярская работница.

Итак, цель достигнута.

— Так как же по-настоящему звали мальчика Атомоса? А мы знаем, за что ему дали это прозвище? — спросил Ассад позже.

— Говорят, Ларс Хенрик Йенсен.

— Ларс Хенрик. Необычное имя. Наверное, не много людей носят такое.

«На родине Ассада, наверное, не много», — подумал Карл, ожидая очередного острого замечания.

Ассад задумался, и на лице у него было какое-то новое, непривычное выражение. На секунду он вдруг превратился в совершенно другого человека. В каком-то смысле они с Карлом как бы сравнялись.

— О чем ты думаешь? — спросил Карл.

По глазам Ассада словно скользнула маслянистая пленка, они заиграли радужными гранями разных оттенков. Нахмурив брови, он взял папку с делом Люнггор, а в следующую секунду уже нашел то, что хотел.

— Может ли это быть совпадением? — спросил он, указывая пальцем на одну из строчек лежавшего сверху документа.

Прочитав имя, Карл только тут понял, какое открытие сделал Ассад. Где-то в глубинах сознания — там, где логика и рассудочные объяснения не ставят уму непреодолимых барьеров, где мысли живут вольно и свободно сочетаются друг с другом, именно там все вдруг расставилось по местам, и он понял, каким образом одно связано с другим.

2007 год

То, что она испытала, взглянув в глаза Даниэлю — тому самому мужчине, к которому некогда чувствовала такое влечение, — стало для Мереты еще не самым большим шоком. Как, впрочем, и то, что Даниэль и Лассе оказались одним и тем же лицом. У нее подкосились ноги, но не только от этого. Самое страшное для нее было узнать, кто он на самом деле. Это вынуло из нее душу. Осталась только тяжесть ужасной вины, которая страшным бременем лежала на ней всю ее взрослую жизнь.

Узнала она его даже не по глазам, а по их выражению. По тому страданию, отчаянию и ненависти, которые в одно мгновение заполнили жизнь этого мужчины. Вернее, мальчика, как она теперь поняла.

Ведь Лассе было всего четырнадцать лет, когда он ясным морозным днем, посмотрев из окна машины, увидел в другой машине безрассудно жизнерадостную девочку, так самозабвенно дразнившую своего брата на заднем сиденье, что отвлекла этим отца. Отвлекла на те миллисекунды, когда руки и внимание не должны отрываться от управления машиной. Она отняла у него те драгоценные крохи сосредоточенности, которые спасли бы жизнь пяти человек, а троим покалеченным сохранили бы здоровье. Только Лассе и Мерета вышли из этой аварии почти невредимыми, и вот поэтому сведение счетов должно было произойти между ними.

Она поняла это и покорилась судьбе.

В последующие месяцы человек, который так привлек ее когда-то под именем Даниэля и которого она теперь возненавидела в качестве Лассе, каждый день приходил в соседнюю комнату и глядел на нее сквозь иллюминаторы. Иногда он молча рассматривал ее, словно какую-то виверру в клетке, которой вскоре предстояло вступить в смертельную схватку с целым полчищем кобр, иногда заговаривал с ней. Вопросы он задавал редко, для него в этом не было необходимости. Казалось, он заранее знает, что она ответит.

— Когда ты посмотрела мне в глаза из окна вашего автомобиля, когда твой отец пошел на обгон, ты показалась мне самой красивой девочкой, какую я когда-либо видел в жизни, — сказал он однажды. — А в следующую секунду, когда ты рассмеялась мне в лицо и, не задумываясь, что ты творишь, продолжала дикую возню в машине, я тебя уже ненавидел. Еще за секунду до того, как мы перевернулись и моя сестренка сломала себе шею о мое плечо. Я слышал, как хрустнули кости, ты это понимаешь?

Он пристально посмотрел на нее, стараясь заставить ее опустить взгляд, но она этого не сделала. Стыд она чувствовала, но и только. Ненависть была обоюдной.

Затем он рассказал ей свою историю о мгновениях, перевернувших его жизнь. Как его мать рожала близнецов в искореженной машине и как его обожаемый отец, которым он восхищался до беспамятства, не сводил с него полного любви взгляда, пока не остался лежать мертвый с раскрытым ртом. О пожаре, пламя которого лизало придавленные сиденьем ноги его матери. О любимой младшей сестренке, такой прелестной и забавной, которую он придавил своим телом; о новорожденном, который как-то нелепо лежал с обмотавшей шейку пуповиной, и о другом из двойняшек, который на осколках стекла заливался криком, а огненные языки подползали к нему все ближе.

Это было ужасно. Слушая этот рассказ, Мерета, терзаемая острым чувством вины, вспоминала их крики, как будто это происходило сейчас.

— Моя мать не может ходить с тех пор, как пережила эту аварию. Мой брат не смог посещать школу, он так и не научился тому, чему учатся все другие дети. Жизнь всех нас разбита из-за тебя. Как ты думаешь, каково это, когда еще вчера у тебя был отец, очаровательная сестренка, а скоро должны были родиться два братика, и вдруг потерять всех, оставшись без ничего? Моя мама была очень ранимым человеком, но все же она порой так беззаботно смеялась, пока в нашу жизнь не ворвалась ты и она не потеряла все. Все!

Женщина к тому времени тоже появилась в комнате, и было заметно, что его рассказ производит на нее сильное впечатление. Похоже, она плакала, Мерета не могла этого разглядеть.

— Каково мне пришлось, по-твоему, в первые месяцы, когда я остался один в приемной семье, где все меня били? Это я-то, который всю жизнь встречал только любовь и ласку! Не было ни одной минуты, когда бы я не горел желанием ответить ударом на удар тому скоту, который добивался, чтобы я называл его папой, и все это время у меня перед глазами стояла ты, Мерета. Ты и твои красивые бесстыжие глаза, которые истребили все, что я любил. — Он сделал паузу, которая продлилась так долго, что следующие слова потрясли ее. — Ах, Мерета, я поклялся в душе, что отомщу тебе и всем им. Чего бы это ни стоило. И знаешь что? Сегодня мне радостно. Моя месть настигла всех вас, скотов, которые погубили нашу жизнь. Скажу тебе, чтоб ты знала: когда-то я думал убить и твоего брата. Но однажды я, внимательно наблюдая за вами, увидел, каким камнем на шее он висит у тебя. Как виновато ты смотришь, когда бываешь с ним рядом. Как он своим присутствием подрезал тебе крылышки. Так неужели же я сниму с тебя этот груз, отправив его на тот свет? И разве он тоже не был одной из твоих жертв? Поэтому я оставил его в живых. Другое дело мой приемный папенька и ты, Мерета! Тебя — ни за что!