Нойда, пролетевшая по инерции несколько лишних метров, первой метнулась назад, за ней — Шаддам и Николай Степанович, не медля ни мгновения, не размышляя, не зная даже, что будут делать в следующее мгновение. Костя и Армен отстали на пару шагов.

Нойда схватила Аннушку за руку и поволокла — но не назад, откуда шли, не с моста, а — через мост. И — зная, что времени на споры и даже на осмысление происходящего нет, Николай Степанович просто подхватил жену на плечо и побежал, тяжело ступая, туда, куда вела подпрыгивающая от напряжения белая псина.

Сзади он слышал, как остальные волокут Толика. Тот вроде бы пытался протестовать…

Мост, доселе каменный, глухой — вдруг стал звучать и отдаваться под ногами, словно ажурный, железный. Марева поднимались справа и слева.

Они почти миновали перекрёсток, когда прошёл первый удар.

Удар был беззвучен, но потрясающ; нет, это был не гром, не близкий разрыв и не землетрясение; как человеческое ухо не в силах воспринять инфразвук, а воспринимает его всё тело — так и здесь не ноги и не тело восприняли удар, а нечто большее: душа? На миг Николай Степанович воспринял себя и товарищей своих как вереничку мышат, пересекающих гигантский барабан-тунгу, на обтяжку которого идёт цельная шкура зебры…

После удара настала пустота.

В этой пустоте и бесцельности они пробежали перекрёсток и даже чуть удалились от него…

В ожидании парабеллума

Так я попал в партизанский отряд имени Драгана Чорного. Драган, если кто не знает — это такое сербское имя, которое по одним источникам означает «друг», а по другим — «дракон». Думаю, не надо объяснять, какое толкование мне понравилось больше.

А, впрочем, понравились оба.

Кстати, кто такой этот Драган Чорный, я так и не выяснил.

Отряд был небольшой, человек двадцать, все сербы и все — автослесари. Они ещё не решили, что им делать: то ли пробиваться с боями через Италию, Словению и Хорватию домой, то ли побродить по здешним горам. То есть им одновременно хотелось и того, и другого. Командовала ими, что характерно, довольно молодая женщина, звали её Ангaра, и была она цыганка и бывший главный бухгалтер.

Я рассказал им, что мой дед (на самом деле, конечно, отец, но если сказать правду, то потом надо долго и трудно объяснять, почему правда именно такова; в общем, иногда проще сгладить углы) был в войну партизанским командиром в Белоруссии и звался «батька Конан». И у меня есть тётка-цыганка (на самом-то деле племянница, но это же тоже надо объяснять…), кандидат наук, сейчас пишет докторскую…

В общем, меня приняли, как своего.

Партизанская жизнь мне понравилась. Отряд базировался в трёх больших трейлерах, припаркованных на задах бензозаправки. В нашем распоряжении был ручей и пруд, где водилась форель, и маленький, скудный, но всё же магазинчик при той самой заправке. Миротворцы в расположение отряда соваться боялись, а бойцы противоборствующих армий вообще в наших краях не показывались. Ребята говорили, что ближайший пост банкистов стоит где-то на подъездах к Женеве, от нас километрах в сорока на запад, а кантонистов — километрах в двадцати на восток, на полпути к туннелю, ведущему в Италию. То есть мы пожинали все прелести жизни на нейтральной полосе.

Питались мы однообразно, но сытно и необременительно: консервами. Как раз в этих трейлерах их куда-то и везли, когда началась революция. Понятно, что трейлеры сразу стали ничьи, а следовательно, партизанские.

У миротворцев на консервы выменивали муку и картошку, а также патроны к «калашниковым».

На пятый день гипс я снял и выкинул. Переломы срослись. За это время я перевёл несколько стихотворений Отто Рана. Я наконец врубился в его желчную, изрядно раздражённую поэзию.

Воевали мы с албанцами, которые контролировали все автозаправки, кроме нашей (нашу держали китайцы), и с турками-строителями. Я был в трёх боях и не могу сказать, что хоть что-то понял. Или почувствовал. Всё, что я чувствовал — это неловкость. Наверное, мы победили… Потом я как-то у костра рассказал Ангаре о Тигране, о том, что он имеет хороший опыт войны в горах и городах — и вообще я соскучился по своим. И Ангара решила, что имеет смысл с Тиграном поговорить, попросить его поделиться опытом, то, сё…

Брать лагерь силой мы не собирались, пошла разведка: сама Ангара, её муж Костан и я. Вернее, не пошла, а поехала. На том самом джипе, на котором меня возили в больницу. Только красные кресты мы стёрли, заменив их красными звёздами…

Если есть у тебя вулкан, заткни его. Дай отдохнуть и вулкану.

Маленький принц, из записных книжек

Шпак и Шандыба провели день на военно-воздушной базе и потом ещё три во вполне благоустроенной, но всё же тюремной камере в Неаполе; потом им вернули паспорта и объяснили, что вот сию минуту Итальянская Республика ничего против них не имеет, но уже завтра может начать иметь, причём spectantibus omnibus; компренэ? Шпак ответил, что potior visa est periculosa libertas quieto servitio, после чего они взяли такси и поехали в аэропорт — ловить попутный борт до Лиссабона, поскольку их собственный трофей оставался под арестом всё на той же авиабазе…

В Лиссабоне начальство разровняло их тонким слоем. Оно уже знало, что искомый пацан отбыл именно в Швейцарию; более того, оно знало, что Шпак и Шандыба прибыли в Италию на том самом самолёте, на котором пацан из России улетел. Слава богу, никому и в голову не пришло, что пацан некоторое время был в самом буквальном смысле слова в руках Шандыбы — а почему-то решили, что группы просто немного разминулись в пространстве-времени. В общем, Шпаку и Шандыбе в вину ставилось то, что они не проявили должной выдержки и предусмотрительности — и поторопились из этой дурной Швейцарии смыться…

Разумеется, никто не стал начальство разуверять в этом невинном заблуждении.

Короче, друзьям велено было быть в любую минуту под рукой и не расслабляться. Они сняли небольшой домик на берегу, вызвали из надёжного агентства девок — и стали смиренно ждать, когда пропоёт труба.

ИЗ РАССКАЗОВ ДЗЕДА ПИЛИПА

(продолжение)

Ну, не знаю, не знаю… Мне эта Женева вообще не показалась. Там, может, жить в добрые времена и неплохо, а смотреть-то нечего. Ну, дома. Дома как дома. Трамваи мимо рельс стоят со стёклами перебитыми. Мусор — вот такими мешками, да и просто кучами… собаки роются. Лето, солнце, а как-то не тепло. Однако едем…

Крис мой опять в меланхолию ушёл. То есть чувствую я, что ему вообще руки на себя наложить охота, представляешь себе такое? Пальцами вот так перебирает, будто клапана давит… глаза закрытые, и дышит страшно, как бы не через раз. Два раза вдохнёт подряд, два раза выдохнет. Второе дыхание Чейн-Стокса, так он потом сказал. Про первое-то я хорошо помню… ну и второе подстать оказалось.

Потом говорит: давай спать. И носом клюнул.