или недорасстреляли, но и профессиональные воры, грабители. Они взялись за своё привычное дело.

К счастью для местных буржуев, которых грабили беспощадно, могли и убить, к городу подошли петлюровцы, получившие пополнение и тяжёлую артиллерию. К ужасу всех горожан, начался обстрел из тяжёлых орудий: разрушения, пожары, гибель людей и животных…

Махновцы не стали ожидать штурма. Они исчезли из города. Вновь Директория торжествовала победу. Но в городе царила тихая паника. Хоронили погибших, вставляли новые стёкла, чинили крыши, из разрушенных или повреждённых домов переходили к родственникам. Погода была промозглая, холодная и дождливая.

Главное – угнетала неопределённость. Человек привык жить прошлым, настоящим и будущим. В трёхмерном времени. А тут вместо будущего – провал. И оттуда веет смертью.

Опасения оправдались. Издали послышались раскаты… Нет не грома, а знакомой орудийной канонады. Петлюровцы призывали к спокойствию. Но через город уже спешно ретировались разрозненные кавалерийские части. Грохот боёв раздавался из пригорода. Так и не было ясно, кто наступает. Одни надеялись на прибывших наконец-то французов. Другие ожидали Добровольческую армию, а пессимисты ожидали возвращения махновцев.

Вновь начался обстрел города. Он продолжался пять кошмарных дней. Петлюровцев и след простыл. Горожане опасались выходить на улицу. По проспекту проскакали лихие группы разведчиков…

В Екатеринославль вошла Красная армия.

Второе пришествие большевиков многие горожане, пуганные за эти месяцы многократно, восприняли настороженно. Миновала неделя, другая… В притихшем городе шла мирная жизнь. Ещё месяц спокойствия, и уже даже закоренелые буржуи готовы были прославлять доблестную и дисциплинированную Красную армию.

11

Сергей выздоравливал медленно. События, происходившие в городе, он воспринимал как бред наяву. Однажды пришли петлюровцы и поинтересовались, не раненый ли это враг, но услышав, что у больного тиф, быстро ретировались.

Сергею было стыдно проводить время в кровати, быть обузой в это трудное время. Он не мог помочь, когда пришлось спешно заделывать выходящие во двор окна, стёкла которых были выбиты взрывом снаряда.

Его личные впечатления были сумбурны и противоречивы. А надо было выработать определённый взгляд на события.

Несмотря на слабость, он пробовал писать книгу о Кропоткине, приводить в порядок имеющиеся записи. Работа его быстро утомляла. И не только потому, что было мало сил. Не было желания обдумывать прошлое, хотя и недавнее, но словно оставшееся где-то в другом мире. Да и Пётр Алексеевич, должно быть, теперь не тот, что прежде.

Кто бы мог подумать: патриарх анархизма был готов сотрудничать с государственниками! Реальность имеет приоритет над идеями. Исключение – безумный рыцарь Дон Кихот.

Порой начинало казаться, что жители государства Российского разом сошли с ума. Ещё недавно жили, трудились, ссорились и мирились, вели политические дискуссии, порой где-то устраивали стачки или бунтовали. Мало ли что происходит в разных частях огромной державы! В общем всё шло традиционно, привычно. Была Россия со своими успехами и неудачами, радостями и трудностями, со своим народом.

И вдруг – лопнули скрепы, зашаталась и рухнула власть, развалилась армия, забурлила по городам и сёлам анархия. Как не бывало единой державы. Даже малороссы отделились от русских, а казаки мнят себя особым народом. Подлинно Вавилонское столпотворение, когда строители башни до небес перестали понимать друг друга и рассыпались по свету… Нет, тут что-то иное…

Сергей неожиданно вспомнил роман Достоевского «Преступление и наказание». Попросил его у Елены Прокопьевны. Он его читал когда-то, но вдруг вспомнилось, что там было какое-то пророчество то ли мировой, то ли Гражданской войны. Заглянул в «Эпилог» – да, так и есть! То был бред Раскольникова, воплотившийся ныне наяву:

«Будто весь мир осуждён в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу… Появились какие-то новые трихины… Но эти существа были духи, одарённые умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя такими умными и непоколебимыми в истине, как считали заражённые… Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нём одном и заключена истина… Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать.

Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже на походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех; но кто и для чего зовёт, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремёсла… остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, – но тотчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало… Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса».

Сергей читал, лёжа в кровати. Его лихорадило от этого пророчества (сказывалась, конечно, и телесная слабость). Он закрыл глаза и пытался понять, как удалось писателю заглянуть в будущее, разглядев через туманные дали десятилетий то, что теперь происходит с миром и Россией. Но мысли путались: слишком сильным было впечатление.

Он решил поделиться своими впечатлениями с Александром Осиповичем. Тот несколько охладил его пыл:

– Друг мой, как бывший марксист и убеждённый материалист я в пророчества не верю. Бывает предвидение, не спорю. Я как инженер обязан предвидеть результаты своего труда. Для этого существуют расчёты и опыт. Но так обстоят дела с машинами, механизмами. А люди – существа своевольные. Они порой выделывают такие кренделя, о которых и сами не догадывались.

– Согласен, мы обладаем свободой воли, у нас действует не только рассудок, но и подсознание. Многое зависит от конкретной ситуации… Всё это более или менее понятно. Однако общество – организм особый, и живёт он сотни, тысячи лет. Может быть, для него пророчества возможны? Как ещё можно объяснить верное предвидение Фёдора Михайловича? Это же не инженерный расчёт, а озарение. По крайней мере, я понимаю это так.

– Ах, друг мой, в молодости мы не только обсуждали, но и осуждали творчество Достоевского. Возмущали нас его «Бесы». Мы не вдумывались в глубинный смысл сего сочинения. Для нас, юных революционеров, это был пасквиль, направленный против нас. Сон Раскольникова мы считали