Направлять – талант не меньший, а может, больший, чем сила и скорость. Сейчас я направляю себя сам. У меня это выходит хуже, чем у Гермия. С другой стороны, я и не бог.

Смеетесь? Потешаетесь над моим косноязычием?!

Пусть. Главное, слушайте.

Это случилось не вовремя, как и все, что случается со мной.

Вы когда-нибудь тонули? Я – никогда. То есть, никогда раньше. А вот сейчас тонул, захлебывался, отчаянно бил руками и ногами, сражаясь за каждый глоток воздуха. Соленый водоворот вертел меня как щепку. Горло драло хуже, чем когтями – от каждого глотка воды, от каждого глотка воздуха, полного горькой водяной пыли. Временами ноги нащупывали опору, но это была галька, мокрая и скользкая. Она лгала, морочила, дарила надежду, чтобы расползтись под пятками в разные стороны, сбежать прочь. Случалось так, что я погружался в гальку и песок едва ли не до колен, падал лицом вперед, стараясь вцепиться в рыхлую кашу. Каша сочилась между пальцами, меня тащило по колючему, острому, выворачивало из шаткой опоры, как ураган выворачивает дерево с корнем. И снова кругом вода, только вода, которой нельзя дышать. Она кипит, словно в котле, забытом на огне, а ты – жалкий пузырек, сейчас ты лопнешь, развеешься прахом, силы на исходе, мышцы вот-вот порвутся от напряжения, и грудь взорвется, взломает клетку ребер, а кругом вода, будь она проклята, вода и еще голос, неотличимый от воды, такой он горький, соленый, такой убийственно сильный:

– Мерзавец! Ах ты мерзавец!..

«Природой ты в нас, морских,» – вспомнил я слова Сфено Горгоны. Насмехалась, дрянь! Будь я морским, разве тонул бы сейчас?

– Негодяй! Силой взять думал? Я тебе покажу – силой…

Грозный голос. Девичий голос.

Вы когда-нибудь тонули? Да? Хорошо, я вижу, что выплыли. Про себя я этого сказать не могу, поэтому задам вопрос иначе. Вы когда-нибудь тонули вдалеке от воды? Во дворе отцовского дома?! Поздним вечером?!

Ладно, понял. Лучше по порядку.

Начну с начала.

С Филомелой я уже был три раза. Кто такая Филомела? Мамина новая служанка. Чернявая, носик острый. Сама худенькая, талию ладонями обхватишь. Зато грудь, понимаете ли… Я и не знал, что так бывает. Обычно, если грудь, так и все остальное. Ладно, не отвлекаюсь. Верю вашему опыту. Значит, Филомела. Старше меня на три года, а взрослей раз в десять. Мне шестнадцать, а ей прямо сто шестьдесят. Не на вид, конечно, это если по опыту. Столько всего знает… Наставник Поликрат в оружии разбирался хуже, чем Филомела в парнях вроде меня. Первый раз, когда я с ней лег на берегу, я и не понимал, что делаю, как делаю, куда, зачем. Думал, двигаться не надо. Думал, если стонут, значит, больно. И этого не надо, которое. Ну, вы знаете, о чем я. Я и сейчас не слишком-то понимаю, но уже лучше.

Филомела хвалит, показывает.

Алкимен когда узнал, смеялся. Сказал: «Своих господ все служанки хвалят. А рабыни так вообще в восторге. Можешь не утомляться, красавчик! Она все равно скажет, что ты бык Посейдона!» Мы с ним чуть не подрались. Он убежал, а убегая, продолжал смеяться. Вопил: «Бык! Бычок! Му-у-у!» Я бы погнался за ним, честное слово, да меня держали.

Поди вырвись, если наставник Поликрат… Может, вырвусь, когда он состарится, только он что-то не старится.

Ну да, Филомела. Первый раз на берегу, под звездами. Второй раз она не захотела. В смысле, на берегу не захотела. Песок ей натирает, галька впивается. Я прикусил гордость зубами, пошел к Алкимену. Спрашиваю: «Где?» Он старший, он разбирается. Алкимен отмахнулся: «Где угодно, хоть в главном зале! Кому вы нужны? Опять же, подскажут, если что…» И снова убежал, на всякий случай.

Нет, он прав. Никто не стесняется. Где легли, там и ложе. Если каждому отдельные покои дарить, никаких покоев не хватит. Дом придется возводить – до небес! Я Алкимена то тут заставал, то там, и всегда с новой. После пиров чаще обычного. Он, кстати, звал. Два быка, мол, не один бык. Житейская мудрость! И еще: «Братья последним поделятся!» И эти, которые с Алкименом, тоже, случалось, звали. Мол, они последние, согласны делиться.

Я отворачивался, спешил мимо.

Не хочу так с Филомелой. Есть возле конюшни пристройка, там старую упряжь собирают, для починки. Позвал ее туда. Покрывал натащил – кучу малу! Бурдюк с вином. Лепешки, сыр. Она голодная после этого, сама мне говорила. Думал, откажется. В пристройке старой кожей воняет, девушки носы морщат. Нет, согласилась. Хорошо все получилось, просто отлично!

По третьему разу я ее в свою каморку зазвал. Я сплю один – Пирен умер, Делиад умер, Алкимен ночует рядом с папиными покоями. Места у меня немного, но если у папы гости – купцы там, советники, правители окрестных земель – так их сыновей ко мне отправляют на ночлег. Гостей в тот день не было, никого не прислали. А я все равно беспокоился: вдруг пришлют? Вот сейчас войдет кто-нибудь, расхохочется. Скажет: «Два быка – не один бык!» Я же со стыда сгорю! А если Филомела возьмет и согласится? Вдруг нас и правда не за заслуги хвалят, а за высокое родство?

Два быка…

Да, я помню. Про утопление. Уже скоро.

Я просил Филомелу не болтать про нас. Она согласилась. Сказала, что не болтушка. Ее и назвали-то в честь Филомелы из Давлиды, знатной красавицы, которой насильник Терей вырезал язык. Спросила: хочу ли я тоже вырезать ей язык? Она не против, если сперва насилие. Я не захотел. Знаете, какой у нее язык? Она мне с языком больше нравится. Тогда она сказала, что и так все про нас знают. Что у меня на лице написано, как на глиняной табличке. Болтай, не болтай – любой прочитает, даже неграмотный.

Все знают, сказала, и никому не интересно.

Я успокоился. Но в каморку больше не звал. Очень я беспокойный в каморке, все оглядываюсь через плечо. Лучше туда, где упряжь. Она пожала плечами: все равно, мол. Можно и туда. Главное, вина захвати. И чаши – неохота из ладоней пить, как тогда.

Вот теперь вам известно, куда я шел на ночь глядя, рассчитывая на четвертый раз. Я шел, а тут – радуга. Представляете?

Ага, ночью. Опять ночью, как у источника три года назад.

Я бы радугу и не заметил.

Все мои мысли были заняты Филомелой, тут не до радуг. Случайно вышло: засвербело в носу, я чихнул. Когда чихаешь, так бывает – сперва резко кивнешь, будто согласился на что-то, а потом голова сама назад запрокидывается. У вас не бывает? Ну, значит, это только у меня.

Запрокинулась голова, вижу: радуга. Огнистая, с хвостом и гривой. Яркая-то какая! Луна рядом с ней – бледная простушка. Звезды, те вообще погасли. И сразу дурацкие мысли лезут: если радуга, значит, меня убивают. Огляделся: нет, не убивают. Стою во дворе, в одной руке бурдюк, в другой пара чаш: дорогих, оловянных. Не бурдюк же меня убивает, в самом деле?