– Ты что это творишь?

А руку не убирает. Что я творю?

– Тебе не нравится?

– Дурак.

Кто первый? Кто к кому? Кто перегнулся через стол?!

Руки. Губы. Вино и мед.

Она дрожит? Нет, правда дрожит?!

Что-то с грохотом падает. Блюдо? Кратер? Мы на одном ложе. Как? Почему? Кажется, нас разделял стол. Обеденные ложа вовсе не для этого. Узкие, неудобные. Зато теперь нас ничто не разделяет.

Жаркий озноб. Ритм. Стон.

Ныряю. Тону, тону. Меня качают волны, нас обоих качают волны. Где она, где я? Волны все выше, яростней, нетерпеливей. Шторм! Девятый вал. Гребень взлетает к небесам. Взрыв белой пены…

– Ох, Хрисаор!.. Это было хорошо.

– Хорошо – как что?

Лежим рядом. На полу. На голом глинобитном полу.

– Как не знаю что. Впервые такое чувствую.

– Ты что… никогда? Никогда раньше?!

– Никогда.

– Тебе было больно? Прости…

– Больно?

Она смеется. Хохочет. Не может остановиться.

– Ну ты точно дурак! Я морская, я вода. Ткни в воду кулаком – ей будет больно?

Для убедительности она тычет кулаком мне в бок. Больно, однако.

– Кстати, о воде!

– Хочешь пить?

– Хочу в воде! Ты великан?

– Еще какой!

Как ошпаренные, выскакиваем из дома. Наперегонки ссыпаемся к морю по узкой тропе. Падаю в ласковый прибой. Падаю, падаю. Вверх? Вниз? В море? В небо? Каллироя, где ты?!

Тону в радуге.

– Хватит! Отпусти…

Она оттолкнула меня.

Она. Филомела.

Мы лежали на берегу, в знакомой бухте близ Лехейской гавани. Там же, где были в первый раз. Галька шуршала подо мной. Волны набегали на берег, не достигая наших тел. Мы были горячими, как угли костра. На нас можно было печь лепешки.

Филомела повернулась на бок, спиной ко мне. Уставилась в небо над скалами.

– Радуга, – удивилась она. – Ночью?

В небе таял золотой лук.

– Ну ты и бык! Бычок Посейдона.

– Я?

– Всю меня измочалил! Откуда и силы взялись? Раньше ты был…

– Раньше? – обиделся я. – Был?

– Нет, и раньше ничего. Лучше, чем…

Она замолчала. Приложила кулачки к вискам, оттопырила рогами большие пальцы:

– Но сегодня… Я и пикнуть не успела, как ты утащил меня сюда. Похитил, да? Как Зевс Европу?! Я на тебе словно море переплыла.

Хриплый, грудной смех:

– Не захотел в конюшне? Бежал по скалам, как бог. Со мной на руках. Будто они не скалы, а камушки. Ты бог, точно говорю. Бог и бык.

Никогда Филомела не говорила так долго, так много. Мы с ней вообще, считай, не разговаривали. До того ли? Теперь же ее было не остановить:

– А я, должно быть, нимфа. Если всех нимф так любят, то я, пожалуй, согласна. Только не каждую ночь! Если каждую, я не выдержу. Ноги будут подкашиваться…

Каллироя, воззвал я. Я дурак. Я не знаю, что делать.

Прости меня.

* * *

Это был лучший день в моей жизни.

Иногда я говорю себе, что следовало бы утопиться сразу по возвращении домой. Броситься в залив и мечтать, что тонешь в водовороте по имени Каллироя. Все тогда пошло бы другим путем. Умереть счастливым или жить несчастным – если судьба предлагает такой выбор, решение очевидно.

Мне выбора не предложили.

– Радуйся, дядя!

– Радуйся и ты, племянница!

В воздухе, который на самом деле был водой, плавали морские коньки. На головах они несли крошечные светильники. Временами коньки поднимались к крыше главного дворцового зала, сложенной из раковин. Пятнистая расцветка превращала крышу в подобие леопардовой шкуры, коньки же, возносясь, оборачивались живыми созвездиями. Случалось, их узор совпадал с тем или иным участком настоящего звездного неба. Тогда с крыши на пол сыпались яркие шарики: белые, голубые, красные.

Осыпанная этим дождем, Афина шагнула к изумрудному трону. Лик того, кто занимал трон, был гневным, но это не смутило дочь Зевса. Мудрость подсказывала, что Посейдон, владыка вод морских, всегда выглядит гневным, когда спокоен и даже приветлив. Такова была природа его лица, верней, природа нрава, проявляемого в движении черт. Бояться стоило тогда, когда Колебатель Земли выглядел разъяренным. Впрочем, тогда бояться было уже поздно.

– Примешь ли гостью? – спросила Афина.

В вопросе крылся вызов.

Афина вовсе не желала злить дядю. Напротив, она всячески стремилась к спокойной, можно сказать, родственной беседе. Поэтому богиня растерялась, сообразив, как может понять Посейдон ее вопрос. Закон гостеприимства установил Зевс, он же строжайшим образом карал за нарушение этого закона. Зная ревность Посейдона к младшему брату, к любым проявлениям верховной власти Громовержца, сказанное Афиной можно было счесть угрозой: дочь Зевса спрашивала могучего дядю, не хочет ли тот пойти против хозяина Олимпа, приняв на себя возможные последствия.

Посейдон сдвинул брови:

– Тебя прислал твой отец?

– Нет. Я пришла по своей воле.

– Ты редко посещаешь мой дворец.

– Редко? Я здесь впервые.

– Я пошутил.

Смех Посейдона встряхнул все здание снизу доверху. Так пастух берет за шкирку провинившегося кутенка и встряхивает для острастки. Раковины, служившие крыше черепицей, раскрылись, будто жадные рты. Сверкнул белый огонь – жемчужины. В окна, затянутые тончайшим янтарем, ткнулись губами испуганные рыбы. Впору было поверить, что рыбы целуют темно-желтую пленку, умоляя господина о покое и благоденствии.

Афина не верила своим ушам. Шутка? На ее памяти дядя шутил в первый раз.

Не ответ ли это на ее вопрос?!

– Кресло моей гостье!

Посейдон хлопнул в ладоши. В зал вплыли два гиппокампа – не жалкие морские коньки с лампадами, но истинные жеребцы пучин из тех, кого Посейдон запрягал в свою двухколесную квадригу[84]. Работая хвостами так, что пространство вскипело волнами, они втащили в центр зала огромное золотое кресло с подлокотниками в виде спящих коз – вне сомнений, творение Гефеста.

Оставив кресло подле Афины, гиппокампы удалились.